Любви все роботы покорны (сборник), стр. 80
Грохот бьет по ушам, удар – и тьма. Чужая тьма. Жаль. Жаль, но на самом деле не важно. Важно другое, река – там.
Серебристый туман, широкий пляж, плеск воды, сюда почти не доносится жуткий треск горящего леса. Вода холодная.
– Ш-шш… успокойся, ты моя, не отдам. На вот, поешь…
Медленно катится к закату солнце. Выходят к реке обгоревшие, шатающиеся фигуры. На черных от копоти лицах – оскалы улыбок.
– Лагерь менять…
– Ничего, зато все живы.
– Эй, док! Второй змеевкой не разжились, извини, со сравнительным анализом придется подождать!
Смеются.
– Эй, чучелко, ты как? Надо же, спит. – Глаза мужчины светло-серые, как дымка над водой, когда смотришь сверху, с неба. – Ну что, молодец ты. – Неловко, ребром обожженной ладони, проводит по волосам. – Глупая змеева девка, как же тебя все-таки звать…
– Ле… – Горячий воздух царапает гортань, ком в горле сжимается, ощетинивается колючками – и лопается. – Ле… ли.
Серую реку морщат первые капли дождя. Дочка спит.
Наталья Загороднева
Крылья
Он позвонил в три ночи. Я хорошо запомнила это, потому что держала телефон в руках, наблюдая, как сменяются цифры на дисплее. Знала, что он позвонит? Нет. Ждала, но не знала.
– Разбудил?
– Да, – соврала, а зачем? Не хотелось, чтоб знал, что жду его звонка.
– Прости.
– Ничего.
И молчим. С ним удивительно легко молчать. Он чувствует все, о чем думаю, и я слышу его мысли. Или просто говорим сами с собой, а телефон нужен, чтобы оправдать все нелепости, приходящие в голову?
– Я соскучился.
– А я палец порезала.
– Сильно? Болит?
– Болит. Еще как.
Болит, да. И вовсе не палец. Душа. И крылья. И он знает.
– Пройдет.
– Да, пройдет.
Курю. Он запрещает. Дышу тихонько в сторону, он делает вид, что не слышит. Пачка почти пуста, а до утра еще бесконечное молчание…
– Я не могу без тебя.
– Можешь.
– А ты? – Его голос срывается.
– А я не могу без тебя.
– Тогда зачем…
– У нас снег выпал.
Злится. На себя злится. Что поделать, это уже работа – звонить и злиться. У нас вообще все странно. Люблю его. И он меня. Но не в его правилах быть сволочью. Есть та, что верит ему и ждет каждый вечер домой.
А за окном падает странно крупный для ноября снег. Это хорошо. Всю грязь покроет белым: хоть ненадолго, но побыть в чистоте.
Завтра никуда не нужно идти, и послезавтра, и вообще – никуда больше не надо идти, и не замерзнут ноги, и не нужны перчатки, и не поймать языком красивые колкие снежинки. Буду пить чай и писать. Бесконечные рассказы ни о чем. Вернее, о нас. Но это одно и то же.
– Я приеду.
– Конечно.
Приедешь, чтобы помолчать. Войдешь, пропахший морозом и такси, скинешь куртку, сгребешь в охапку, зацелуешь, затормошишь. А я буду плакать… Я уже плачу, кажется. Да, так и есть. И потом налью тебе чаю. Поставлю Власову. Ты скажешь: «Ну что с тобой?» И я пожму плечами.
«Так и стой, и не надо ближе подходить…»
Я подумаю об этом завтра. О том, что скучаю по своим крыльям. Сейчас уже не верится, что они были. Куда она подевалась, та, что улыбалась мне из зеркала каждое утро? Мне нравились ее светящиеся глаза. И хотелось не идти – бежать по тротуару, и раскинуть крылья, и взлететь… как она.
А руки… Какие у него красивые руки… Любуюсь, как его пальцы порхают по клавиатуре. Он мельком всматривается в монитор и печатает, печатает. Там, в очередном рассказе, он любит. Не меня. Или меня? Любит, бежит по свежему снегу от машины до подъезда, моля: ну только будь, будь… Снимает на ходу перчатки, нажимает холодные кнопки домофона. И вздыхает облегченно на пороге, видя мой силуэт на фоне окна.
Подходит, кладет руки на мои плечи. Вдыхает запах волос, проводит рукой по спине. Я отшатываюсь – еще больно. Он понимает. Стягивает с плеч тонкий шелковый пеньюар, целует нежно – шею, плечи, спускается ниже. И я плавлюсь в его руках, становлюсь податливей пластилина, по щекам текут слезы – от радости, боли или счастья, а может, от всего сразу.
Затем моя очередь открывать заново его тело – и я освобождаю свою безграничную нежность, отдаю ее всю без остатка тому, за которого не жаль потерять небо…
Ты прекрасен, любимый мой. Создан для меня – от кончиков волос до каждой клетки кожи. Твой запах сводит меня с ума. Твое тело – вселенная, и меня неотвратимо тянет твоя гравитация. Под твоими руками я оживаю. Свечусь, расправляю огромные белые крылья, взлетаю, открываюсь тебе вся.
И слова не нужны. Каждое твое движение – мазок художника, творящего гениальное полотно. Ты не предугадываешь мои желания – управляешь ими. Для тебя нет запретов. Но никто не может, как ты, сливаться со мной в единое целое, обожествлять меня на долгие мгновения, когда останавливается время.
– Скажи, ты создал меня?
– Я создал тебя.
– А зачем?
– Зачем создают Муз?
– Убей меня?
– Ты мне нужна живая…
А по пальцам – ток, бьет по коже, струится, плещется. Или просто ладони холодные?
А потом уютно, в старом кресле, читает мои рассказы. Бросает на полуслове, притягивает, целует.
– Моя…
– Хочешь чаю?
Я слышу, как он уходит. На пороге оглядывается, нужно что-то сказать, наверное. Я кручу в кармане пальцами сигарету, мысленно кричу ему: ну, иди уже, иди. Он прислоняется спиной к косяку, откидывает голову и просто смотрит в потолок. Я подхожу, целую, выталкиваю его за порог. Затем достаю сигарету, закуриваю и плачу.
С понедельника сажусь на диету. Решаю перекраситься в блондинку. Достаю старые джинсы, прикидываю – сильно ли будут смеяться прохожие? Бросаю и понимаю, что простыла. Гадкое чувство – еще нет насморка и кашля, но уже больна. Может, их и не будет. А я уже болею. Мне нужна грелка. Обнять ее и лежать, пока не остынет. А может, напиться?
Звоню ночью – не ему. Ему нельзя. Молчу в трубку, но через пятнадцать минут визг тормозов у подъезда. Звонок в дверь. Не открываю. Да пошел ты! Теперь стук ногами. Поднимаюсь с корточек, поворачиваю ключ.
– Ты когда ела?
– Чай пила.
– Что за…
Он слишком гладкий. Плохо. Некрасиво – совсем гладкая кожа. У него нечувствительны соски. Но если закрыть глаза… Нет, все равно не то. Током не бьет.
Это подло, понимаю я. Принимать его, как таблетку от любимого, спасаться от того, кто никогда не будет моим без остатка. С кем никогда не состарюсь. Стоп! Я же не старюсь? Или уже?..
Он мог бы стать счастьем для какой-то одинокой, замерзшей. Зачем я?
– Смотри, у тебя две линии брака.
– А у тебя?
– Одна.
– И что это значит?
– Женись еще раз.
– На тебе?
– Нет. У меня одна линия.
– Ты когда дочке звонила?
Плачу.
Утром совсем разбитая. Забрала у него одеяло, он поджал голые ноги, придвинулся поближе, завозился недовольно, встал, ушел курить. Встаю, иду за ним, завернутая в одеяло. Подхожу, беру у него сигарету. Он прикуривает новую. Гадко все это. Курить гадко. В горле противный комок. И тошнит. Может, похмелье? Вот ведь знаю, что гадко, а курю. И злорадствую – так тебе, давись, кашляй. Сама виновата.
Он приносит тапочки.
– Не стой босиком.
Назло не надеваю. Он обижается.
– Наташ!
Интересно, любила бы я его, будь у него волосы на груди? Смешно. А как сделать чувствительными соски? Но ладно. Ему пора. Скоро появится в Сети любимый.
С тех пор как у меня есть крылья, мне все тяжелее ежеминутно слышать людские мысли. Тяжела вера в меня тех, кому я не в силах помочь – или в силах ценой своего сердца. Я забираю себе их боль, болею сама, освобождая их. Или не забираю. И они терпеливо ждут, безотчетно тянутся ко мне, толкутся в очереди в мои мысли.
Я научилась быть безразличной. Научилась глохнуть. Для этого мне нужна музыка. Там ведь тоже боль – но ее не нужно брать себе. Жаль, что не с кем разделить ее…