Гэбриель Конрой (сборник), стр. 26

— А помнит ли он вообще что-нибудь? — усомнился Рамирес.

— Кто знает? — пожал плечами дон Педро. — Он даст показание под присягой; больше ведь ничего не требуется.

— Что за зверь живет у вас в соседней комнате? — спросил Рамирес. — Волк или медведь?

— Это сеньор Перкинс, — ответил дон Педро.

— А что он там делает?

— Переводит.

С некоторым раздражением Рамирес поведал, как он попал не в ту дверь и сколь неприветливым оказался незнакомец. Присутствующие выслушали его молча, со вниманием. Будь на их месте американцы, Рамиреса, конечно, подняли бы на смех. Но тут никто не улыбнулся; всякое нарушение учтивости даже для этих людей, нравственность которых стояла под вопросом, было нешуточным делом. Дон Педро попытался разъяснить происшедшее:

— Видишь ли, у него здесь не все в порядке, — он постучал пальцем по лбу. — Но он совсем не похож на других американцев. Точен, молчалив, строгих правил. Часы пробьют три — он здесь; часы пробьют девять — уходит. Битых шесть часов трудится в своей комнатушке. А сколько успевает сделать, боже милосердный! Ты просто не поверишь. Целые тома! Фолианты! В девять вечера раскрывает конверт, который кладет ему на конторку его padrone 8, вынимает из конверта десять долларов — золотую монету — и уходит. Говорят, что половину он оставляет в игорном доме, ровно пять долларов — ни цента более. Другие пять долларов — на расходы. И так всегда. Каждый божий день. Человек глубочайших знаний, ученый человек, изумительный человек! Испанский знает в совершенстве; французский тоже. Какое неоценимое сокровище для адвокатов, чистое золото, ты сам понимаешь. Но он не желает с ними иметь никакого дела. Он отвечает им: «Я перевожу. Что я перевожу, ложь или правду, мне наплевать. Я перевожу — и только. Ничего более». Изумительный человек.

Упоминание об игорном доме как бы оживило память Рамиреса; он вспомнил о цели своего визита.

— Ты как-то говорил мне, дон Педро, — сказал он доверительно, понижая голос, — что сейчас разрешено подтверждать свидетельскими показаниями старые дарственные на землю, выданные прежними губернаторами и алькальдами. Верно это?

Дон Педро огляделся.

— Из тех, кто сейчас сидит в этой комнате, пятеро покажут в суде все, что я им поручу, — ты меня понимаешь?! — а кроме того, у нас в запасе имеются бывший губернатор, бывший алькальд, воинский секретарь, команданте и даже — смилуйтесь над нами святые угодники! — один архиепископ! Благороднейшие caballeros! 9 Ты ведь знаешь, американцы ограбили их. Что же им делать? Урок пошел на пользу. Теперь они торгуют своей памятью. Да, Виктор, они продают свою память тому, кто больше заплатит. Поверь мне, это так.

— Вот и отлично, — сказал Виктор. — Теперь послушай. Представь себе, что некий человек — разбойник, негодяй, американец — заставил губернатора Пико выдать ему дарственную на землю, настоящую дарственную, ты понимаешь меня, заверенную, подписанную, зарегистрированную в земельной управе. А другой человек — допустим, я — заявляет тебе, что этот документ поддельный. Что ты ответишь, друг и брат мой?

— Дарственная от Пико? — спросил дон Педро.

— От Пико, — ответил Виктор. — Выдана в сорок седьмом году.

Дон Педро поднялся, подошел к стоявшему в углу бюро, выдвинул ящик и достал несколько пожелтевших бланков с бледно отпечатанным заголовком и с печатью в правом нижнем углу.

— Бланки Монтерейской управы, — пояснил дон Педро, — с грифом и подписью губернатора Пико. Ясно тебе, Виктор, друг мой? Ты можешь получить вторую дарственную.

У Виктора заблестели глаза.

— Но ведь это будет дарственная на ту же землю, брат мой.

Дон Педро пожал плечами и скрутил себе новую сигарито.

— Меньше двух дарственных на одну и ту же землю покойный губернатор обычно не давал. Я ни капли не удивлюсь, мой храбрый друг, если окажется, что на твою землю уже выдано три дарственных. Ты говоришь одна, — о, пресвятая матерь божия! — тогда это самый что ни на есть простой случай! Да и кому надобна эта земля? Где находится твое скромное имение? Сколько квадратных лиг? Пойдем, запремся в той комнатке и поговорим по душам. Кстати, дорогой Виктор, у меня есть отличная агуардьенте! 10 Пойдем!

Дон Педро встал, провел Виктора в соседнюю комнатку и запер дверь.

Прошло около часа. Голос Виктора, подымавшийся порою до крика, не раз доносился до тех, что сидели в большой комнате; однако они были полностью погружены в насыщенную табачным дымом атмосферу, а также достаточно воспитанны, чтобы не мешаться в чужое дело. Они беседовали между собой, сверяли записи и изучали лежавшие на столе документы с любопытством и нескрываемым удовольствием людей, впервые соприкоснувшихся с важным государственным делом. Было уже около девяти часов, когда дон Педро и Виктор закончили свое совещание. С сожалением должен сообщить, что то ли от предшествовавших беседе чрезмерных волнений, то ли от сочувственных речей приятеля и утешительного воздействия агуардьенте, но Рамирес сделался непомерно речист, громогласен и бестолков. Напившись допьяна, впечатлительные натуры вроде Рамиреса либо лезут обниматься, либо впадают в безутешную грусть. Рамирес сделался любвеобильным и грустным одновременно. Со слезами на глазах он требовал, чтобы его отвели к дамам. Он должен излить свою печаль Мануэле (полной девице, уже известной читателю); она утешит его, доверчивого, обманутого, незаслуженно обиженного человека.

На лестнице они повстречали незнакомца, корректно одетого, чопорного, с замкнутым выражением лица. Это был сеньор Перкинс, покончивший на сегодня со своей каторгой; ничуть не походивший на ту подозрительную личность, с которой случайно столкнулся Рамирес час назад; поспешавший, как видно, к игорному столу и прочим вечерним развлечениям. В своем нынешнем плаксивом настроении Виктор охотно поделился бы с ним некоторыми мыслями о коварстве женского пола и о жалкой доле обманутых любовников, но дон Педро постарался поскорее увести его в гостиную, подальше от холодных презрительных глаз сеньора Перкинса.

В гостиной, предоставленный заботам кокетливой Мануэлы, по-прежнему кутавшейся в шаль и по-прежнему неуверенной, что эта часть туалета достаточно прочно держится на ее плечах, Виктор заявил с загадочным видом, что ни одной женщине не понять его сложную и страстную натуру, после чего повалился в глубокое черное кресло, обитое волосяной тканью, и впал в коматозное состояние.

— Придется где-нибудь устроить его на сегодняшнюю ночь, — сочувственно сказала практическая Мануэля, — несчастный не доберется до отеля. Матерь божия, это еще что?

Когда они попытались вдвоем поднять Рамиреса — опустившись в кресло, он стал стремительно скользить на пол, так что его приходилось все время придерживать с двух сторон, — что-то выпало у него из внутреннего кармана сюртука. Это был охотничий нож, который он купил утром.

— Ах, — сказала Мануэла, — бандит несчастный! Он водит компанию с американос! Взгляни-ка, дядюшка!

Дон Педро взял нож из коричневых рук Мануэлы и хладнокровно обследовал его.

— Нож совсем новый, племянница, — возразил он, слегка пожав плечами. — С лезвия еще не сошел блеск. Давай отведем Виктора в постель.

3. ПРЕЛЕСТНАЯ МИССИС СЕПУЛЬВИДА

Если существует хоть одно-единственное место, где нестерпимое однообразие калифорнийского климата кажется уместным и естественным, то, уж наверное, это древний почтенный пуэбло и миссия 11, носящие имя святого Антония. Безоблачное, всегда неизменное, невозмутимое летнее небо кажется здесь отличительным признаков и символом того аристократического консерватизма, который раз навсегда отвергает все и всяческие новшества Путешественник, въезжающий в пуэбло на собственном коне, — традиции Сан-Антонио не допускают появления почтовой кареты или дилижанса, с которыми в городок могут прибыть люди случайные и сомнительные, — читает в лицах глазеющих пеонов, что крупные ранчерос 12 все еще владеют окрестными землями и отказываются их продавать. Проехав короткую, окаймленную с двух сторон стенами, улицу и выбравшись на пласа 13, путешественник убеждается, что в городке нет ни гостиницы, ни таверны и что, если кто-нибудь из местных жителей не окажет ему гостеприимства, он останется и без еды и без ночлега. Ведя коня в поводу, он входит во двор ближайшего из внушительных особняков, выстроенных из сырцового кирпича, и незнакомые люди приветствуют его важно и гостеприимно. Оглядевшись, он видит, что попал в царство прошлого. Солнце жжет на низких крышах продолговатую красную черепицу, напоминающую кору коричного дерева, так же, как жгло ее уже сто лет, а костлявые, похожие на волков псы облаивают его в точности так, как отцы и матери облаивали предыдущего незнакомца, забредшего во двор добрых двадцать лет тому назад. Несколько полуобъезженных мустангов, связанных крепкими реатами 14, стоят возле длинной, низкой веранды; солнце играет на серебряных бляхах, украшающих конскую сбрую; кругом, куда ни глянь, глухие глинобитные стены; ровная белизна их столь же невыразительна, как и монотонно текущие здешние дни, как невозмутимые, бесчувственные небеса; над зеленью оливковых деревьев и груш, кривых, дуплистых, шишковатых, словно скрюченных старческим ревматизмом, поднимаются белые куполообразные башни миссии; за миссией — узкая, белая прибрежная полоса, а дальше океан, безмерный, сверкающий, извечный. Пароходы, медленно ползущие вдоль темной береговой линии, кажутся отсюда существами далекими, нереальными, принадлежащими к миру Фантазии. С той поры — это случилось в 1640 году, — когда буря выбросила на прибрежный песок выбеленные морем останки испанского галеона, ни один корабль еще не бросил якорь на открытом рейде, пониже изогнутого Соснового мыса, откуда вопросительно и безнадежно глядятся в океан белые стены пресидио и снятая с лафета бронзовая пушка.