Некроманты (сборник), стр. 54
Стук усилился. Он не умолкал – становился все громче, громче. Потом какой-то скрип, похожий на крик сквозь толщу воды, и черные щупальца метнулись к Айвану. Как и пять лет назад, он отбил их клинком. Наугад, взведенный ужасом, как тетива лука, он рубанул мечом – и катана отсекла мрак, разрезав его надвое. «Страх – оружие, заточенное с двух сторон», – вдруг подумал Айван, словно и не с чудовищем вступил в схватку. Посторонняя мысль придала ему сил сбросить оцепенение, развернуться лицом к врагу и подготовить второй удар, сверху вниз и влево, рассечь на части. Осталось лишь сделать шаг и выпад, но отрубленный сгусток мрака – щупальце – схватил его за ногу, дернув, сбив шаг. А тощий перешел в атаку – вскинул руку и вытянул ее, целясь Айвану в горло. Дыхание мужчины остановилось раньше, чем костлявые длинные пальцы без ногтей сомкнулись у него на шее.
– Брат! Где ты? – Крик и свет извне спасли Айвана. Мишу стоял на пороге лавки, и дневной свет зашел с ним. Стоя в проеме, юноша не давал двери закрыться, и это элементарное действие принесло победу. Под солнечными лучами, попавшими в логово, монстр съежился и попытался уйти в тень, но Айван поймал луч солнца на лезвие клинка и ударил им во врага.
– Свет, Мишу! Нужен свет! Не закрывай дверь! Не входи! – прохрипел еще не до конца отошедшим горлом Айван, и брат, как в детстве, послушно кивнул и по-взрослому ударил кулаком по тонкому шелку сёдзи, разрывая ткань. Раз, другой, третий. Все новые лучи света прорывались в темноту лавки. Айван уже не гнал противника ударами, а бросился к окну и обрушил на пыльное стекло всю мощь древней стали. Оно осыпалось серым дождем, пропуская свет. Много света. Чудище мрака потеряло свою силу, стекло на пол и забилось в конвульсиях, издыхая.
Чтобы покончить с кошмаром навсегда, Айван подошел ближе к монстру, желая его обезглавить. С гладкой головы, покрытой жесткой фарфоровой кожей, похожей на скорлупу яйца, на человека с мечом смотрел его же собственный левый глаз. В разрезе рта проглядывал контур его же губ, словно изъеденные краской ткани перенеслись на лицо чудовища. Разодранное в клочья его, Айвана, лицо и собранное на гадком страшном чужом теле все, что он отдал когда-то, защищаясь от призрака, сейчас смотрело на него. Ошеломленный, Айван никак не мог понять, кто же перед ним: вынимающий душу полуночный клерк – или слуга белой ведьмы, которой он отдал глаз? А может быть, призрак, забравший Ану? Или он сам, он, Айван, не сдержавший слова, не уберегший брата, заслуживший проклятие тем, что пошел торговаться с нечистью.
– Айван! – Крик Мишу привел его в чувство. – Солнце скоро сядет.
– Точно! – И, уже не сомневаясь, он взмахнул мечом. Жижа, что была у существа вместо крови, разлетелась по всей комнате. Снова, как пять лет назад, Айван испачкал лицо. То, что от него осталось. И стук, стук усилился. Неужели не конец еще?
– Ты что-то слышишь? Как капли дождя о стекло… – Айван повернулся к брату. Капли жидкости застилали оставшийся живой глаз. Мишу в ужасе отшатнулся и замотал головой, чуть не выпустив сёдзи. – Как же ты не слышишь? Ведь кто-то стучит!
Лицо начинало жечь. Но Айван уже не думал об этом: свое красивое лицо он давно потерял, свое человеческое променял на общение с духами. Перессорил в лесу мир живых и мертвых, не дал счастья брату, пусть даже и с призраком, со снежной девой. Они тоже бывают хорошими женами, няня рассказывала. Не смог молчать там, где надо, навлек проклятие на семью, хоть и невольно. И пусть сейчас все сгорит, оплавится его единственный глаз, зато закончится вся эта кутерьма с привидениями, с жуткими ночными существами, и если есть на свете справедливость, то брат будет счастлив за них двоих.
И с этой мыслью Айван запустил руки в булькающую жижу тела безликого. Прямо в живот – стук шел оттуда.
В стеклянном шаре, внутри, среди летающих хлопьев снега, в искрах метели, кружилась невероятно прекрасная дама с длинными черными волосами, в белых длинных одеждах, скрывающих ноги. Юкки-она из заснеженного леса, маленькая Ана Деберхилл, замерзшая в Лондоне, белая колдунья с повязкой на глазах. Одна и та же – и три одновременно. Разгоняя снежные хлопья руками, она сопротивлялась пурге внутри шара и прижималась к стенам прозрачной тюрьмы и стучала, желая освободиться.
– Я слышу ее, она говорит, что ждала тебя, Мишу, что она тебя любит… – Айван не кривил душой, он действительно это слышал. Видеть уже не мог – кровь мертвого чудовища ослепляла. Но она же делала его частью чуждого людям мира, обостряя слух. – Она говорит, что просит прощения за своего господина. И однажды воплотится в земную девочку – кто-то похожий на ангела ей обещал, что скоро. Дождись ее, брат, найди и будь счастлив.
Руки Айвана совсем окоченели, держа ледяной шар. Он наугад, помня направление, протянул шар в сторону Мишу. Надо отдать брату шар с невестой. Найти и отдать скорее. Очень холодно. И шар так и норовит выскользнуть.
Мишу трясла крупная дрожь. Он видел то, что происходило со старшим. Как вытягивались его и без того худые, покрытые шрамами руки, как исчезали с пальцев ногти и как лицо покрывалось тонкой корочкой из засохшей крови убитой нечисти. Тонкой белой корочкой, похожей на скорлупу.
– Ты поймешь, когда это произойдет, а я приду погреться к вашему дымоходу, если… Нет, не приду. Вы вечно ссоритесь из-за меня.
Остатками губ Айван попытался улыбнуться, но лицо костенело, и он понял, что надо сказать, пока еще есть чем.
– Мишу, малыш, помни: незаслуженное проклятие невинного не коснется. Твой тощий брат-жердяй проследит за ночными кошмарами и призраками, чтобы не шалили. Никто безликий не выйдет из этой двери в мир людей. Только пусть топятся печи пожарче в домах твоего рода, я люблю погреть руки, ты помнишь. И береги свое лицо, не меняй его ни целым, ни частями. Лицо – это слепок души.
Он отдал шар и отвернулся. Чтобы брат не видел, что новые глаза у Айвана-жердяя проросли прямо в центре ладоней. Нельзя же, чтобы совсем не было глаз у хранителя двери в мир призраков.
Вячеслав Бакулин
Живой, мертвый, плывущий
Все люди делятся на три категории: живые, мертвые и плывущие по волнам.
Анахарсис, VI век до н. э.
В белесом, словно выгоревшая голубая джинса, небе кружится черный полиэтиленовый пакет. То сухо и мертво шелестит, безвольно провиснув, и медленно планирует вдоль каньона, то резко щелкает, враз натянутый до барабанной упругости, и торжествующе взмывает высоко-высоко. А потом, так же резко утратив жизнь, снова опускается нелепой птицей к пустынному шоссе, начало и конец которого расплываются и дрожат в раскаленном мареве. Летит, переворачиваясь, будто пародируя скачущие по равнине клубки перекати-поля. Кажется, еще чуть-чуть, и он коснется щедро припорошенного песком и пылью асфальта. Зашипит и съежится, не выдержав запредельной температуры. Утрачивая форму. Сплавляясь с ним в единое целое. Но всякий раз милосердный порыв ветра подхватывает бродягу в самый последний момент, и все начинается заново.
До тех пор, пока на горизонте не появляются две размытые точки.
Точнее, сначала возникает гул. Звучащий почти слитно рокочущий дуэт. В нем слышится неясная угроза, как в отдаленном раскате грома. Предупреждение. Неотвратимость.
По шоссе несутся бок о бок два железных зверя. Первый приземист, коренаст и неудержим, точно взявший предельный разбег атакующий носорог. Его сверкающая шкура отливает золотом, хромом и матовой чернотой. Второму, некогда темно-зеленому, а ныне почти бурому из-за грязи, пыли и ржавчины, больше всего подходит сравнение с крокодилом. Если, конечно, вы способны представить себе крокодила-гладиатора, ветерана арены, покрытого бесчисленными шрамами и оттого выглядящего еще смертоноснее. Именно он порождает дополнительный поток воздуха, который сбивает черный полиэтиленовый пакет с траектории полета. Миг – и вольный странник распластан по хищной морде зверя, вмят в ржавый частокол его клыков. Пакет отчаянно пытается соскользнуть с нее, вновь обрести свободу, но у бедняги нет шансов. Кажется, одно прикосновение к зверю искажает саму его сущность, даря новый, прежде невозможный смысл существованию. И вот уже он, преображенный, зловеще хлопает на ветру, точно рваное чумное знамя.