О смелых и отважных. Повести, стр. 24

В главном вестибюле висело объявление: «Впредь особого распоряжения отправка пассажирских поездов дальнего следования отменяется». Когда последует это особое распоряжение, никто не знал. Казалось бы, на вокзале делать нечего, но все залы были забиты пассажирами. На скамейках — ни одного свободного места. Люди сидели терпеливо, прочно. Тут они спали и ели. Бегали изредка с железными кружками за кипятком. Спорили, читали газеты. Даже чинили обувь. Какая-то старушка вязала носок.

А Глебка все ходил и ходил по вокзалу в надежде дождаться Юрия.

Когда стемнело, на улице повалил мокрый снег. Ветер усилился. Глебку обрадовала непогода. Вечером метель не разгуляешься. И ночь на носу. Некуда Юрию деваться. Он должен, обязательно должен прийти на вокзал. Только здесь мог он скоротать ночь. Правда, есть и другие вокзалы, но зачем ему Финляндский или Балтийский, если в деревню нужно ехать с Московского.

Было уже часов одиннадцать, когда Глебка почувствовал, что ноги перестают слушаться его. За это время он ни разу не присел. В колени, как в буксы, точно песку насыпали. А на скамейках по-прежнему не пустовало ни одно место. Кое-где люди устраивались даже в два ряда: одни спали лежа, а другие сидя дремали на краю, приперев спящих к спинке скамейки. Но все-таки одно местечко Глебка отыскал. Он втиснулся между старушкой, все еще вязавшей носок, и громко храпевшим мужиков в деревенском полушубке.

— Ты не воришка? — деловито осведомила старушка таким тоном, будто спрашивала, который час.

— А. что у тебя воровать-то? — ответил Глебка.

Он слишком устал, чтобы обидеться или рассердиться.

— Каждому свое дорого. Мне вот спицы дороже всего.

— На что они мне? В носу ковырять? — ругнулся Глебка.

— В носу ковырять не надо, — нравоучительно произнесла старушка.

— Не буду! Успокойся, бабка! Не буду твои спицы пачкать.

— Вот и ладно! А то ведь как бывает?…

Старушке хотелось выговориться, и она ровным ненадоедливым голосом, не переставая вязать, начала рассказывать, какие случаи бывают на вокзалах.

Глебка не слушал ее. «Посижу полчасика и снова обойду весь вокзал!» — подумал он и засек время. На больших круглых часах, висевших на стене в зале, было четверть двенадцатого.

А старушка все говорила, тихо, монотонно…

Но вдруг голос ее изменился — помолодел, окреп. Старушка схватила Глебку за плечо, подергала и закричала:

— Глебка! Глебка!… Опять спишь?… Вот я снегу-то принесу — живо прочухаешься от холода!

Открыл глаза Глебка, а перед ним — Глаша. «Сон! — не поверил он. — Приснилось!» Но Глаша продолжала тормошить его.

— Да проснись же, Глебка!… Господи! Никак его не добудишься!

Сонными глазами посмотрел Глебка на вокзальные часы. Стрелки показывали шесть. Он вскочил.

— Здравствуй! — сказала Глаша. — Ты почему тут?

— А ты? — спросил Глебка.

— У меня беда.

— И у меня! — сказал Глебка.

Здесь же, на вокзале, присев в уголке на Глашин мешок, они рассказали друг другу о своих бедах. Сначала говорил Глебка, а потом Глаша. Ее беда была непоправимой…

Не всех бандитов батьки Хмеля перебили под Узловой. Несколько человек выскользнуло из засады, устроенной отрядом матроса Дубка. На станции жил подкулачник, у которого они спрятались и просидели на чердаке до ночи. Он рассказал им, что вагоны с хлебом спасла девчонка из Таракановки.

А Глаша, проводив Глебку и Юрия, вернулась верхом на лошади к оставленной у железнодорожного пути телеге. До деревни было далеко. Уже смеркалось. И она решила по дороге заночевать у знакомых.

Когда утром на следующий день Глаша приехала в Таракановку, родная изба на краю деревни догорала. Голосили сбившиеся в кучу бабы. Угрюмо стояли мужики без шапок. На снегу лежали отец и мать, прикрытые холстиной…

Выплакавшись, Глаша к вечеру вернулась к знакомым, у которых ночевала накануне. Решительная, приученная к самостоятельности, она понимала, что надо не плакать, а решать, как жить дальше. Остаться в родной деревне она не могла. Соседи хоть и жалели ее от всей души, но никто не осмелился приютить девчонку — боялись мести бандитов. Кто-то предложил временно поселить ее в заброшенной баньке. Обещали помочь прокормиться до нового урожая. Уверяли, что летом всем миром срубят для нее небольшую избенку. Но Глаша отказалась. И не из страха.

С деревенской простотой она рассудила, что имеет право поехать в Питер. Юрий жил у них полгода, значит, и она может теперь погостить в городе.

Лошадь она оставила знакомым. Телегу променяла на муку и сало и пешком пришла на станцию. Ей повезло: в ту же ночь на Узловую прибыл пассажирский, поезд…

Глаша еще ни разу не была ни в одном большом городе, но она ничуть не боялась незнакомых мест и рассудила по-своему: Питер — это та же деревня, только больше. Если сложить сто или тысячу Таракановок, то как раз и получится Питер. Ну и дома там, конечно, высокие, каменные, но все равно дома. И люди в них живут совсем обычные. Юрий рассказывал, что в Питере так много улиц, что легко заблудиться. Глаша ему не поверила. Как можно заблудиться, если он же говорил: куда ни пойдешь, везде народ. Спроси — укажут дорогу.

Так что Глаша ко всему была готова. Ее не удивили ни пятиэтажные дома, высившиеся слева и справа от платформы, ни кирпичные трубы, царапавшие небо над городом, ни здание вокзала, которое легко проглотило всех приехавших с этим поездом. Удивилась она только тогда, когда заметила в зале ожидания среди спящих знакомую фигуру Глебки…

Узнав про Юрину беду, Глаша не испугалась. Ей казалось, что ничего страшного не произошло. Найдется Юрий, не пропадет — люди же кругом, не бандиты. Она только с укоризной покачала головой и сказала:

— Он так тебе верил.

Глебка опустил голову, и лицо у него стало серым, землистым. Глаша с материнской строгостью прикрикнула на него:

— Ишь какой квелый — как морозом его опалило! — и тут же шутливо добавила: — Где бы накормить да напоить гостью, а он, как козел, голову опустил! Того и гляди — боднет!… Где будем завтракать, Глеб Глебыч?… А жить где?… Уж ты как хочешь, а получается — к тебе я приехала! Не выгонишь?

— Что мне — жалко? — вздохнув, ответил Глебка. — Квартира пустая… Только не могу я туда ехать.

— Почему?

— Мы — туда, а он — сюда и на поезд!

— Юрка-то? — спросила Глаша. — Я чичас!

Она куда-то убежала, а Глебка остался сидеть на мешке. Он пытался разобраться в своих мыслях. Глаша потеряла родителей. Ему бы плакать, а он, увидев ее, почувствовал облегчение. Особенно после этого «чичас». Глебка запомнил смешное словечко. Оно было каким-то волшебным. Стоило Глаше произнести его, как почти сразу же происходило чудо. «Чичас» — и в коробку буксы льется сметана, заменяя смазку. «Чичас» — и лошадь вместо паровоза тащит вагоны с хлебом.

Что же произойдет на вокзале после нового «чичас»? Глебка понимал, что думать так наивно и глупо, но он бы ничуть не удивился, если бы Глаша вдруг привела к нему Юрия, живого и невредимого.

Глаша вернулась одна.

— Поехали! — сказала она.

— Куда?

— К тебе.

— А Юрий?

— Дров нету! — ответила Глаша. — Ни сегодня, ни завтра поезда не пойдут.

Глебка и раньше знал об этом, но он все-таки ни на час не ушел бы с вокзала. А Глаша решила по-другому. Ее присутствие, ее голос, решительный и ласковый, ее убежденность в том, что Юрий никуда не денется, — все это успокаивало и ободряло. Глебка повеселел.

— Поехали! — согласился он.

ОТДЕЛ БЕССОНОВА

Когда часы в большом футляре, похожем на гроб, отбили двенадцать ударов, карлик разбудил Юрия и предупредил:

— На сборы — пять минут! По-военному! По-чекистски!

Юрий поспешно вскочил с кровати.

Ровно через пять минут они вдвоем вышли из старого деревянного домика, в котором Юрий прожил несколько дней.