Досужие размышления досужего человека, стр. 76

…Поверьте, джентльмены, этот прием следует тщательно отработать, и вряд ли индивидуальные усилия приведут к заметному улучшению. Пусть нашей целью станет единообразие. Это скучно, зато безопасно. А теперь, джентльмены, еще разок!..

Строевой плац превратится в источник невинного наслаждения тысяч. Выражение «офицер и джентльмен» обретет смысл. Я, пожалуй, со всем своим почтением решусь презентовать эту скромную идею вниманию Пэлл-Мэлл.

Ошибка нашего военного в том, что он слишком много учится, читает слишком много исторической литературы и слишком склонен к размышлениям. Если бы вместо всего этого он огляделся вокруг, он бы заметил, что все меняется. Кто-то сказал британскому военному, что победа при Ватерлоо ковалась на спортивных площадках Итона. Так что он отправляется в Итон и занимается там спортом. В один из дней его призовут, чтобы сражаться еще на одном Ватерлоо, а потом — когда будет слишком поздно — объяснят, что эта победа ковалась не на спортивных площадках, а в классной комнате.

С холма на старой равнине Ватерлоо можно составить представление о том, как проходили битвы в прежних условиях. Остальные поля сражений в Европе быстро исчезают: полезная голландская капуста, как с вполне оправданным удовлетворением заметил бы Карлейль, скрывает следы ребяческого безрассудства человечества. Вы увидите сапожников, радостно ремонтирующих обувь, и женщин, весело обменивающихся сплетнями у корыта там, где, согласно путеводителю, сто лет назад тысяча человек, одетых в голубое, и тысяча человек, одетых в красное, накинулись друг на друга, как вздорные фокстерьеры, и растерзали друг друга насмерть.

Но поле Ватерлоо почти не изменилось. Гид, чей дедушка принимал участие в битве (поразительно, какое число дедушек сражалось при Ватерлоо: должно быть, там имелись целые полки, составленные исключительно из дедушек), обратит ваше внимание на все те места, где начинались атаки, покажет каждое все еще существующее возвышение, за которым, скорчившись, пряталась пехота. Все событие началось и закончилось на участке земли размером чуть больше квадратной мили. Можно понять все преимущества, извлекаемые из безупречной работы военной машины: использование эшелонов, назначение соединенных батальонов, передвижения центра, левого фланга и правого фланга. Возможно, тогда имеет смысл (если война вообще имеет смысл, в чем взрослые разумные люди начинают сомневаться) потратить два года на муштру солдат, обучая их гусиному шагу. Но в двадцатом веке учить солдат маневрам Тридцатилетней войны так же бессмысленно, как оснащать броненосные корабли парусами.

Однажды я следовал за ротой волонтеров, марширующих из Саутуорка через мост Блэкфрайарз к Темплу. У подножия Ладгейт-Хилл их офицер, молодой, но добросовестный джентльмен, скомандовал: «Налево кругом!» Авангард мгновенно повернул в узкий переулок (я забыл его название), который привел бы их в угодья кармелитов, где они скорее всего пропали бы навеки. Пришлось остановить всю роту, велеть повернуться кругом через правое плечо и вернуться на сотню ярдов назад. Затем последовала команда «Шагом марш!», авангард рванул через Ладгейт-серкус и направился к мясному рынку Смитфилд.

Тут юный офицер сдался, перестал вести себя, как военный, и заговорил разумно.

— Не сюда! — закричал он. — Вверх по Флит-стрит и через Миддл-Темпл!

И без дальнейших сложностей армия будущего направилась своим путем.

© Перевод И. Зыриной

Должны ли быть правдивыми рассказы?

Когда-то давно обеспокоенный папаша (годы шли, а семейные расходы не уменьшались) спросил одну очаровательную юную леди с хорошим вкусом, кто из многочисленных и вполне подходящих молодых людей, искавших ее расположения, нравится ей больше всего.

Все они были такими славными! Она никак не могла выбрать из них кого-то одного. Вот если б можно было выйти замуж сразу за нескольких… но это, насколько она понимала, неосуществимо.

Мне кажется, что я напоминаю ту юную леди, не столько очарованием и красотой, сколько сомнениями, когда меня спрашивают о моем любимом писателе или любимой книге. Все равно что спросить кого-нибудь про любимое блюдо. Бывают случаи, когда хочется только яйцо и чашку чаю. А в другой раз мечтаешь о копченой селедке. Сегодня требуешь омаров, а завтра понимаешь, что видеть больше этих омаров не желаешь, и вознамериваешься сесть на диету из хлеба, молока и рисового пудинга. Спросите меня внезапно, предпочитаю ли я мороженое супу или бифштекс икре, и я приду в полное замешательство.

Возможно, существуют читатели, интересующиеся только одним видом литературной диеты. Но я — человек больших аппетитов, чтобы меня удовлетворить, нужно много авторов. Случается настроение, когда мне приятна свирепая сила сестер Бронте. Окунаешься в беспросветное уныние «Грозового перевала», как в низкое небо ненастной осени. Вероятно, книга кажется чудом частично потому, что ты знаешь — писательница была изящной, хрупкой, юной девушкой. Невольно гадаешь, что бы она смогла сделать в будущем, проживи она достаточно, чтобы обрести более широкий жизненный опыт? Или же природа поступила правильно, так скоро забрав у нее из руки перо, к вящей ее славе? Ее подавляемая страстность скорее подходила запутанным проселочным йоркширским тропинкам, чем более открытым, возделанным жизненным полям.

Между этими двумя книгами нет особой схожести, но стоит вспомнить Эмили Бронте, и мои мысли всегда перескакивают на Олив Шрейнер [30]. Перед нами еще одна юная девушка с голосом сильного мужчины. Олив Шрейнер, к счастью, еще жива, но я сомневаюсь, что она когда-нибудь напишет книгу, напоминающую нам ее первое произведение. «История африканской фермы» не та работа, которую можно повторить. В последнее время в литературе мы совершили прорыв. Я отлично помню бурю негодования, с которой приняли «Историю африканской фермы» миссис Гранди и ее тогда многочисленные, но теперь, к счастью, исчезающие последователи. Они кричали, что эту книгу нельзя давать в руки молодым мужчинам и женщинам. Но руки тех молодых мужчин и женщин протянулись и схватили книгу, как свое спасение. Вообще весьма забавна эта мысль миссис Гранди, что юноши и девушки совсем не должны думать — и любую литературу, шагнувшую за рамки условностей, следует от них спрятать.

Бывают времена, когда я с удовольствием скачу галопом сквозь историю на метле сэра Вальтера. А в другие дни приятно сидеть, беседуя с мудрой Джордж Элиот. С ее садовой террасы я смотрю вниз на Лоумшир, на его таких обычных жителей, а она своим негромким низким голосом рассказывает мне об их пылких сердцах, бьющихся под бархатными куртками и кружевными воротниками.

Можно ли не любить Теккерея, умнейшего, милейшего человека, несмотря на то что его слегка подозревают в снобизме? Есть что-то умилительное в ужасе этого славного человека перед снобизмом, которого он отнюдь не чужд и сам. Нет ли в этом некоторого жеманства, невольно порожденного его застенчивостью? Герои и героини Теккерея все до единого люди утонченные — достойная компания для его благородных читателей обоего пола. Слишком часто ливрея для него и есть человек. Даже под накладными икрами Джимса де ля Плюша скрываются человеческие ноги, но Теккерей так и не сумел заглянуть глубже шелковых чулок. Теккерей жил и умер в Клубленде [31]. Кажется, что мир его был ограничен Темпл-Баром с востока и Парк-лейн с запада; но он показал нам все то хорошее, что имелось в Клубленде, и ради тех великих джентльменов и милых леди, которых его добрые глаза отыскали в этом ограниченном районе, не слишком перенаселенном великими джентльменами и милыми леди, давайте будем относиться к нему с уважением.

«Том Джонс», «Перигрин Пикль» и «Тристрам Шенди» — книги, которые пойдут человеку на пользу, если читать их с умом. Они учат тому, что литература, если хочет быть жизненной силой, должна охватывать все стороны жизни и что нам мало помогут наши глупые притязания на то, что мы во всем безупречны и ведем безукоризненную жизнь, что только придуманные негодяи из литературных произведений сворачивают с пути добродетели.