Обыкновенная пара, стр. 16
Она берет у меня из рук книгу, смотрит на обложку и снисходительно улыбается:
— Ничего себе чтение перед сном! Строишь из себя интеллектуала, Бенжамен?
— Нет, просто хочу почитать эту книжку.
— Ты же сроду не интересовался философией, что на тебя нашло?
— Никогда не поздно исправиться.
— А почему ты купил именно эту книгу?
— Захотелось. Да, кстати, «Писи-каки» в магазине есть.
— Да? Просто уверена была, что ты забудешь! Даже не решилась напомнить, боясь, что опять пошлешь меня к черту, как в прошлый раз с пиццей. Думала, скажешь: иди сама! Ты тогда так больно меня хлестнул — я растерялась… до сих пор не могу опомниться… Чувствую себя такой слабой, уязвимой… Потому что мне нужно твое внимание. Значит, еще есть… А сколько экземпляров?
— Не посмотрел. Как-то не подумал об этом.
На самом деле там только один экземпляр, и я это знаю. Только ей не скажу. Неизвестно, куда это заведет.
— Не знаешь? Или, может, не помнишь сколько?
— Не знаю. Ты же не просила их пересчитывать.
— А тебя обязательно надо просить…
Забираю у нее Плутарха, пока не отняла.
Она нехотя направляется к двери, ей трудно оставить меня в покое.
Уже на пороге говорит:
— Ладно, философствуй на здоровье… Таким, как ты, философия и впрямь не повредит.
Таким, как я?
Перед тем как закрыть дверь, она грустно и трогательно мне улыбается: брошенная девочка…
Трогательно… Я не хочу растрогаться. Мне слишком дорого это обходится.
Наедине с Плутархом. Наконец-то.
Я читаю…
Я встаю, беру карандаш, пачку клеящихся бумажек и снова ложусь.
Я никогда еще не делал пометок в книге. Это впервые.
Я читаю, подчеркиваю, приклеиваю желтые листочки…
Я читаю.
Я перестаю читать. Я закрываю глаза и думаю. И перечитываю: кусочек оттуда, кусочек отсюда. И еще раз.
Я читаю.
И так далее…
Вдруг:
— А! На этот раз ты не заснул! Спасибо Плутарху! Значит, немного философии все-таки пошло тебе на пользу? А к не столь духовным наслаждениям ты уже готов?
Как же я о ней забыл… ведь я думал о ней сегодня, перелистывая страницы.
— Ну так что, мой зайчик? Ты готов к новым приключениям?
— Вот именно.
— Плутарх тебя разбудил?
— Да, наверное, да. Надеюсь…
— Надеешься? Значит, сейчас ты не такой дохлый, как тогда?
— Надеюсь, что нет.
— Более решительный?
— Кажется, да.
— И мы обязаны этим Плутарху? Да он просто прелесть!
— Да, он чудо какой советчик.
— Тебе надо было раньше заняться философией, мой зайчик.
— Я тоже так думаю.
— Ну давай, скорее, покажи мне это! От слов к делу! Красивые слова ничего не стоят, если их не подтвердить действиями.
— Полностью с тобой согласен.
— Тогда иди сюда, мой зайчик! Давай скорей проверим, насколько возбуждает философия!
Вот насчет этого у меня большие сомнения.
Она гасит свет, я считаю до трех и разъясняю:
— Плутарх действительно меня разбудил, и я действительно чувствую себя более решительным, только решительным не в том смысле, как ты думаешь. Я решил…
— Наброситься на меня как дикарь!
— Нет, читать дальше.
— Ну и отлично, разумеется, потом ты дочитаешь свою книжку, не зря же она куплена.
— Нет, я решил дочитать ее прямо сейчас. Я обдумываю прочитанное и хочу читать дальше, чтобы не потерять нить.
— Что?! Ты хочешь читать сейчас?
— Да, но ты не волнуйся, ты можешь спать, я тебе не помешаю — я уйду читать в гостиную.
— Ты что — разыгрываешь меня?
— Нет.
— Ладно, хватит. Очень смешная шутка, молодец, поздравляю!
— Это не шутка. Спокойной ночи…
Я встаю и, с книгой в руке, направляюсь к двери.
— Бенжамен, вернись!
— Я же сказал, что буду читать. Спокойной ночи!
— Бенжамен, ты смеешься надо мной, что ли? Ты хочешь меня унизить?
— Нет, просто хочу почитать.
— А я? Я что, не существую?
— Ты можешь спать, если клонит в сон, или тоже почитать, делай что хочешь.
— Я хочу тебя в постели, вот чего я хочу! Иди, ложись…
— Нет, я хочу читать.
— Бенжамен, ты не можешь так со мной поступить…
Первый всхлип.
— Я ничего плохого тебе не делаю тем, что читаю.
Второй всхлип.
— Не строй из себя дурачка, Бенжамен, ты делаешь мне больно, очень больно, и ты прекрасно это знаешь…
Третий всхлип.
На кого я похож, стоя в дверях комнаты? Я буду читать или считать ее всхлипы?
— Я не хотел тебя расстраивать… просто почитать хочется. Спокойной ночи.
— Бенжамееен…
Сразу двадцать всхлипов. Наводнение. Ниагарский водопад.
— Беатрис, я читаю не из духа противоречия. Мне очень жаль, что ты так это воспринимаешь.
— Тогда вернись!
— Нет.
— Ты эгоист… Ты даже о Марион не думаешь.
— Марион спит.
— И тебе плевать, что ее увезут, что она будет за тысячи километров от тебя, тебе плевать?
— Пока что она здесь. Спокойной ночи, Беатрис.
Закрываю за собой дверь и направляюсь в гостиную.
Я слышу рыдания, слышу отчаянные призывы, слышу этот особенный ее голос: когда она слишком долго плачет, голос становится хрупким, как богемский хрусталь…
А если она сломается? Если я сломлю ее своим упрямством, своей безумной идеей «прислушаться к разуму»?
Проклятый разум! А не послать ли его подальше, искушает меня внутренний голос. Но. Но у меня в руке книга. Я сжимаю ее как свой личный талисман, свой персональный гри-гри. Я сжимаю ее в руке и устраиваюсь на диване.
Читать трудно, читать мешает чувство вины. За стенкой слышится плач. Я перечитываю фразы, перемежающиеся всхлипами. Между строк мне мерещится залитое слезами лицо Беатрис. Но я продолжаю читать. Я слишком далеко зашел, чтобы возвращаться назад.
Потом…
Потом плач стихает.
Никаких всхлипов.
Ночь, я один.
До конца книги.
До конца ночи.
11
Упрямая подушка
Я хожу кругами, я слоняюсь из комнаты в комнату, и комнаты кажутся мне пустыми.
Мой праздный, растерянный взгляд блуждает с предмета на предмет, выхватывая из пустоты то игрушку Марион — и на глаза наворачиваются слезы, — то какую-нибудь вещичку Беатрис — и вот я уже угнетен, подавлен. Кухня меня презирает, она держит себя вызывающе, она напоминает, что я могу питаться чем попало, плевать на пиццу, пропускать завтраки, обеды и ужины, это все равно; «я здесь, на кухне» — не бывает теперь такого.
Детская меня обвиняет, детская грустит, она чувствует себя никому не нужной: «Видишь, что ты со мной сделал?»
Я сажусь на кровать, я беру в руки подушку, я вдыхаю ее запах… Что за собачья жизнь, надо встать, а сил не хватает, нельзя больше смотреть на забытую плюшевую игрушку, а она торчит прямо перед глазами. «Где Марион»? — спрашивает меня огромная белая собака, что за собачья жизнь, ох, до чего трудно закрыть за собой дверь…
Где теперь Марион? Далеко… Далеко — как что, пап? Очень далеко? Голос дочурки звучит у меня в голове… Да, это очень далеко… слишком далеко.
Еще комната, комната наших шалостей, наших ссор — эта надо мной смеется: «Что ж, можешь собой гордиться! Ну и чего ты добился? Выиграл и бродишь тут как неприкаянный. Но сам ведь этого хотел!»
Подушка Беатрис кажется мне печальной, заброшенной, так и слышу ее горькие упреки: «И все из-за какой-то книги, автор которой умер несколько тысяч лет назад, и его даже по телевизору не показывали… Ты-то думал, что его писанина и сейчас современна, но разве она стоила… стоила всего того горя, которому ты виной?»
Я вспоминаю рыдания Беатрис, о, сколько изящества было в ее рыданиях (она так мило, так изящно плачет, это плач высокого класса). Я вспоминаю об упорстве, с каким говорил: нет, нет, я не уступлю; о своем ослином упрямстве…