Обыкновенная пара, стр. 12
— Да! Пицца — это так мило, и это лучшее блюдо для семьи: одно для всех и легко делится. Давай, иди!
— Знаешь, раз ты хочешь пиццу, то сходи за ней сама…
— Что?!
Оскорбление величества.
— Ничего. Просто говорю: ты тоже можешь за ней сходить, ты знаешь, где ее продают.
— Бенжамен, что на тебя нашло, почему ты разговариваешь со мной таким тоном?
— Ничего. Ничего не нашло. Но если ты хочешь пиццу, то и сходи за ней сама.
— Бенжамен, ты не оправдываешь моих ожиданий! Хочешь, чтобы тебе все на блюдечке подносили! Надо идти в ногу со временем, дорогой, с глупостями пора завязывать! Забудь, как жили твои родители! Забудь! С этим покончено!
Вот уже и кричит.
Марион идет прятаться в свою комнату: после скандала в детском саду скандал дома… какой из двух моей девочке кажется более серьезным?
— Бенжамен, с рабством женщин покончено!
— Знаю…
— И что? Сожалеешь об этом? Тебе бы это понравилось? Хочешь, чтобы я была у тебя прислугой? Чтобы ты мне приказывал?
— Нет, Беатрис, мне этого не надо. Не всякий мужчина обязательно должен быть мачо.
— Наслушалась я таких речей! Наизусть их знаю! «Я за равенство полов, но…» Вечное «но»! «Мы с тобой равноправны, но…»
— Не кричи, пожалуйста…
— Я не кричу!
— Кричишь…
— Ах, как у тебя все просто! Если я высказываю свое мнение, значит, кричу! Опять увиливаешь от ответа, Бенжамен, это для тебя характерно! Всегда говоришь, что я кричу, только чтобы не слушать! Но… Что ты делаешь? Куда ты?
— Увиливаю.
Я распахиваю дверь комнаты.
— Бенжамен, вернись!
— Нет. Вернусь, когда ты успокоишься.
— Не разговаривай со мной так… Тебе не понять, как это на меня действует… Это…
Ее голос дрожит, речь все невнятней.
Я останавливаюсь на пороге.
Жду…
И что я слышу…
Всхлипывания, такие трогательные всхлипывания… Я проклинаю Эме и его выдумки: это он виноват в том, что жена расплакалась, это он меня подставил. Она слабая, она чувствительная… И все потому, что я не сбегал за пиццей. Черт-те что!
Подхожу к ней.
Она плачет тихо, как ребенок. И я причина ее горя.
— Ты ошибаешься насчет меня, Бенжамен, ты думаешь, что я сильная, бесчувственная, а я… Я очень нервная. Когда ты так со мной разговариваешь, это все равно как если бы ударил, мне больно, это меня убивает…
Она смотрит на меня потерянным взглядом. Взглядом зовет на помощь.
Я вытираю ее слезы, говорю, что с этим покончено, что мы не будем ссориться из-за пустяков и что Марион, слушая нас, очень расстраивается…
Она робко кивает:
— Да… Нам обоим надо сделать над собой усилие… Осознать, что мы не можем слишком много друг от друга требовать… Постараться не обижать друг друга… Вот видишь, этого как раз и не понял Орельен…
Орельен? Опять Орельен? Может, ему поселиться в этом доме, раз тут только о нем и говорят?
— Бенжамен, я пойду успокою Марион, ты же знаешь, она расстраивается, когда ты так со мной разговариваешь. Она не понимает, как это: у нее такой добрый папа — и вдруг он заставляет плакать ее маму. Для ребенка это потрясение. Разумеется, она отождествляет себя со своей мамой… Я успокою ее, а ты пока сходи за пиццей, нельзя надолго откладывать ужин, девочке рано вставать… завтра в садик…
Она берется за ручку двери детской и слабо мне улыбается — как выздоравливающая. Она мне улыбается — терпимая, чуткая, нежная.
— Ссориться из-за пиццы… Ты уморителен, Бенжамен…
Я выхожу из дому.
Я бреду куда глаза глядят.
Так подростком, возвращаясь домой, я воображал, что иду в другое место. В другое…
Словно мне до смерти хочется сбежать…
8
Кастрюля и зайчик
Меня тошнит. Мне свело желудок. И это никак не проходит.
Сегодняшний обед в индийском ресторане?
До чего тяжело на сердце.
Первая же попытка провалилась.
Я не способен сказать «нет». Я ничтожество.
Пицца отвратительная. Картон, свинец, бетон. Она несъедобна.
Каждый кусок — это жертва, это наказание. Но я ем — ради Марион. Кусочек за Марион, еще один… Иначе… Иначе она не доест свою порцию, скажет: «Я тоже больше не хочу!» Если я подам дурной пример, детка поймет, что и она имеет право на такое. А если она не съест все до крошки, то больше ничего не получит и останется без сладкого, без йогурта, без ничего — «Раз ребенок не доел, значит, не голоден».
Я больше не могу. Доза пиццы смертельна. Откладываю нож с вилкой, обойдемся без сладкого.
— Пицца — лучшее блюдо для семьи! Пицца — это праздник! Моя мать и слышать не хотела о том, чтобы покупать «готовые блюда». Она считала, что женщина, которая только и может, что разогреть, — плохая мать, неспособная потрудиться ради того, чтобы накормить семью. Я только и мечтала попробовать настоящую пиццу, какую едят мои подружки, но она непременно хотела готовить сама. Ну и в результате у нее получалась не пицца, а пирог с помидорами. А все потому, что она не могла преодолеть в себе идиотский комплекс вины! Улавливаешь, Бенжамен?
Улавливаю. Радуйся, Марион, твоя мать купит тебе все пиццы, недополученные ею самой в детстве. Как же тебе повезло, счастливица! Три пиццы в неделю, вот это удача! В нашем доме праздник три раза в неделю. Дорогая, скажи скорей спасибо маме! Держу пари, твои-то дети останутся без пиццы, как твоя мама, когда была ребенком, потому что ты просто никакую уже пиццу не сможешь больше видеть. Зато твои дети станут пичкать ею твоих внуков — и так далее, и все по кругу. Одно поколение из двух будет страдать пиццефобией, другое — состоять из пиццеманьяков.
— У тебя потерянный вид, Бенжамен, о чем ты думаешь?
— О конфликте поколений.
— И из-за этого у тебя пропал аппетит? Потому больше не ешь?
— Нет, я… Меня тошнит. Не могу больше проглотить ни кусочка.
Марион тут же отодвигает свою тарелку. Вот обезьяна!
— Меня тоже тошнит, я больше не хочу, мама.
— Марион, доешь!
— Меня тошнит… — говорит дочка таким жалобным голоском, что у меня щемит сердце.
— Тебя не тошнило, пока папа об этом не заговорил. Ну-ка, быстро доедай!
— Меня очень-очень тошнит…
— Марион, прекрати! Чтоб сию минуту пицца была доедена!
Марион открывает рот и тут же, не сказав ни слова, его закрывает. И я вижу, как у нее наливается между век, выскальзывает и катится по щечке крохотная, неприметная слезинка. Крохотная, да, но тяжелая. Неужели я родился на свет только затем, чтобы довести до слез такую славную девочку?
Почему она заплакала? Потому что ей пихают силой в рот третью пиццу за неделю. Эта слеза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения.
Я наклоняюсь к Марион и тихонько шепчу:
— Солнышко, если тошнит, больше не ешь.
Беру наши тарелки, смахиваю остатки пиццы на одну из них и отношу на кухню, чтобы выбросить объедки в помойку.
Беатрис идет следом за мной.
— Твои действия, Бенжамен, безнравственны, более того — твои действия опасны. Ты подрываешь мой авторитет, ты разрешаешь ей то, что я запрещаю, ты… Ты в открытую осуждаешь мои поступки, ты меня… ты меня…
Ну уж нет! Хватит слез! Хватит плакать-то, а то ведь я и сам расплачусь! На что это будет похоже, если мы заплачем все втроем? И кто тогда нас утешит?
— Мне очень жаль, Беатрис. Я не собирался осуждать твои поступки, но я не могу заставлять Марион давиться пиццей, если сам ее не доел.
Одна, другая, третья слезинка…
Делаю вид, что я ничего не замечаю. Для меня никаких слез нет и в помине.
— Беатрис, может, хочешь йогурта? Или фруктов?
— Я вообще больше не хочу есть…
Один, другой, третий всхлип. Я их не слышу.
Я беру йогурт, сахар, печенье и несу все это Марион.
И стараюсь ее разговорить. А что там еще новенького в садике, кроме этой ссоры? Один мальчик очень сильно плакал, она хотела его утешить, но побоялась: а вдруг от него горем заразится?