Обыкновенная пара, стр. 11
Он на мгновение замолкает, отдавшись воспоминаниям. Я не хочу ему мешать.
Вдруг:
— Бенжамен…
— Что?
— Тут, понимаешь, такое дело… Ты сможешь завтра на часок задержаться в аптеке?
— Да.
— Нет!
— Ой, прости! Нет, к сожалению, не смогу.
— Ах ты, черт! Забыл, оказывается, кредитку… Можешь за меня расплатиться?
— Ладно… Хотя нет: тебя ведь здесь хорошо знают, ну и попроси, чтобы тебе прислали счет.
Наконец-то у меня есть тренер. Куда я лезу? Какой из меня спортсмен…
7
Скульптор и сценарист
Сначала я вижу только ее.
Она действительно красива…
Разве можно в нее не влюбиться?.. Потом и она меня увидела:
— А, ты пришел?
Потом:
— Иди сюда, я вас познакомлю! Потом я вижу его. Мужчина средних лет, богемного вида, в ее вкусе, с трехдневной щетиной… наигранная небрежность, выглядит непринужденно, наружность артистическая… но черты грубые… Как будто скульптор забыл обтесать его лицо, снять лишнее и облагородить… Кажется, что его не доделали.
Это не мешает мне быть вежливым: очень приятно, как поживаете, что будете пить — и прочая болтовня. Я еще не раскрыл рта, но уже знаю, как пойдет разговор. Когда делали меня, схалтурил не скульптор, а сценарист: не стал себя утруждать и всучил мне пошлый текст с одними и теми же репликами, без всякого стимула к игре. А тогда зачем играть? К черту сценариста, я больше не играю! К тому же я никогда не хотел играть.
— Бенжамен, позволь представить тебе Мартена, художника моей новой книжки.
Недоделанный протягивает руку:
— Здравствуйте, как поживаете?
Э-э-э, старина, да у тебя текст тоже никудышный, и надувай не надувай щеки, я тебе не поверю: Беатрис объяснила мне, что это такое — надувать щеки. Плевать тебе, как я поживаю, хорошо или плохо, и будь у тебя выбор, ты, возможно, предпочел бы, чтобы я поживал плохо. Поди знай…
Я не предлагаю ему выпить. Я не официант, а всего лишь скромный местный аптекарь.
Он оживленно сообщает, что ему очень нравятся книги Беа (Беа?) и он страшно рад возможности их иллюстрировать: слить воедино два воображения, искать пути, распахнуть окна, открыть двери…
М-да, лицо у этого типа не совсем обтесано, но кое-что отделано слишком тщательно — например, его речь. Сравнение с распахнутыми дверями и окнами не предвещает мне ничего хорошего, я боюсь сквозняков. Мне холодно.
— Ну хорошо… не буду вам мешать, схожу пока за Марион.
— Мне тоже пора, — говорит художник и хватается за куртку.
— Мартен, я тебя провожу, — сию же минуту откликается Беатрис. И, повернувшись ко мне, добавляет: — Не надо, Бен, я заберу Марион на обратном пути.
Да-да, конечно, у меня провалы в памяти, я забылся: Марион забирает она, это ее исключительное право.
Мартен снова протягивает мне руку, слабую, вялую руку. И такой рукой можно рисовать?
Беатрис стоит, высокая, красивая, как манекенщица… и прелестно одетая. С едва заметным, не бросающимся в глаза, обворожительным макияжем. То же касается и украшений. Все у нее отменного вкуса… Всего у нее в меру… Ее-то скульптор завершил свое творение, это факт! И на средства не поскупился. Я смотрю на жену. С чего это Беатрис так расфуфырилась… из-за Мартена?
— Пока! — говорит она.
— Хорошего вам вечера, — говорит он.
Я отказываюсь от навязанного сценаристом текста («И вам тоже!») и импровизирую. Конечно, «Счастливого пути» не намного лучше, но я так редко импровизирую…
Артисты уходят.
Я на кухне один.
Всего несколько минут один. Я никогда не бываю один, разве что в ванной.
Вокруг меня всегда люди. Люди, на которых приходится смотреть, которым надо что-то говорить.
Никогда не бываю один?
Не совсем так…
Сейчас, во всяком случае, меня никто не видит. Значит, я могу. Мне так давно этого хочется.
И я позволяю себе. Ну же, давай, сделай это, расслабься немного.
Я сажусь на табурет, на который обычно влезает Марион, чтобы дотянуться до верхних полок.
Я сажусь, локти на стол, голову на руки.
Я закрываю глаза.
Голову на руки, кругом тихо, мне хорошо.
Я ни о чем не думаю…
Когда мы говорим, что ни о чем не думаем, мы думаем о массе нелепых, никак между собой не связанных и перегруженных ненужными подробностями вещей.
Я думаю о спортсменах, которые ищут уединения, чтобы сосредоточиться перед соревнованиями. Похоже, они создают в себе пустоту. Мне бы, наоборот, наполниться до краев.
Я думаю о журнальном столике, без ничего внутри, о столике по моему образу и подобию.
Я думаю о плохо нарисованном рисовальщике.
Думаю, Беатрис ему нравится, и это нормально, в этом нет ничего удивительного. Но это не вызывает у меня никаких эмоций. Она ему нравится, потому что у него глаз наметан, ну и что? Все-таки скульптор не совсем его загубил, что ж, тем лучше для него.
Думаю, он нравится Беатрис. Вроде бы он в ее вкусе. Наверное, меня это должно волновать, по крайней мере интересовать, в худшем случае — ревновать надо. Ревновать… А я… Он ей нравится, ну и что? Разве это зависит от нас? Нравится он ей, что ж, тем лучше для него.
Думаю, здесь что-то не так: Беатрис тянет к другому мужчине, а меня это не колышет. Я про себя реагирую: «Вот как!» или «Ну и что?» Это не живая реакция. Это вообще не реакция.
Думаю, если бы Беатрис спала с этим недоделанным, мне было бы интересно, устраивает ли она ему тот же цирк, что и мне, по тому же сценарию, с теми же словами, или пользуется им, чтобы обновить репертуар. Мне было бы интересно, а ему нравится этот цирк? Еще мне было бы интересно, кричит ли она с ним? Не «Ну, давай, Бенжамен!», а «Ну, давай, Мартен!». Ей не привыкать.
Думаю, я современный человек: верность жены мне безразлична.
Думаю, если она с ним переспит, уже не будет вечерних церемоний и отчаяния, с каким я каждый раз безутешно спрашиваю себя: «Когда же мы будем заниматься любовью?» Любовью, а не гимнастикой, любовью, а не войной…
Я думаю, что я человек-вещь, и улыбаюсь при мысли об этом.
Я думаю, что из солидарности я должен предупредить моего возможного заместителя: внимание — опасность.
Я думаю, что…
Меня охватывает дрожь, я холодею… Марион. А что при этом будет с Марион?
Все мужчины мира могут спать с Беатрис, если им хочется. Но если Марион станут навязывать другого отца, отца-заместителя, я скажу «нет»! Нет!.. Ну вот я и вспомнил об Эме и о его уроке.
Шаги, громкие голоса…
Я поднимаю голову. Я встаю и начинаю накрывать на стол.
— Папа!
Я притворяюсь, будто мне помешали, оторвали от дела: «Погоди, детка, только тарелки поставлю», — потом беру ее на руки — и вот она уже под потолком. Марион обожает такие полеты.
— Пап, пап, еще!
Достать до потолка, какой кайф!
— Последний раз, хорошо?
Я ставлю дочку на пол, и она начинает рассказывать… Она с кем-то поссорилась в садике, нет, на самом деле не она поссорилась, поссорилась ее подружка, и ее в это впутали, а остальные ничего не поняли и сказали, будто она первая начала… это очень сложно. Я с трудом слежу за рассказом Марион, плохо понимая, что такое с ней случилось. Собрался уже попросить, чтобы начала сначала, но тут…
— Бенжамен, мы с Мартеном совсем заработались, и я ничего не успела сготовить. Сходишь за пиццей? Ну пожалуйста!
— Мне… что-то не очень мне хочется пиццы… Давай сделаю омлет?
— Я не люблю омлет, в детстве переела.
— Тогда спагетти…
Она вздыхает:
— Бенжамен, ты нарочно, что ли?
Качаю головой.
— Бен, ну ладно, ну пожалуйста, сходи за пиццей, пицца все-таки оригинальнее, чем миска макарон!
Я не совсем в этом уверен.
— Беатрис, тебе что, вот прямо так уж обязательно нужна именно пицца?
Она улыбается, как учительница улыбается двоечнику, вообще-то симпатичному, но малость туповатому, этакая снисходительная улыбка.