Тройка запряженных кузнечиков, стр. 13

6

Раньше Сева делил лето на такие сроки: земляника, сенокос, малина, потом орехи, налившиеся и побелевшие, потом мохнатая, в шерстяном пушке, ежевика и, наконец, спасу нет в утреннем, овражно-сыром лесу от грибного духа. А нынешнее лето состояло из разных происшествий, связанных с Кирой. И когда они втроем выбрались в лес по первые грибы, Сева понял там, в лесу, что вот уже скоро конец всему, никаких приключений больше не жди, и грибы отойдут, и уедет в свой грандиозный город Кира, а по деревне будет ему грустно возвращаться из школы, потому что осень, всюду желтая солома, всюду сжигают картофельную ботву, от дыма першит в горле и по воскресным дням дядьки смазывают лилово-черным дегтем колеса, снаряжая обозы в районный центр. И он вспомнил ее появление в деревне, как она скакала на маленькой гнедой лошади в своих табачных брючках, как устроила корриду, как в ночном лесу фосфорно, зловеще осветились ее зубы, когда она прикусила светлячок, вспомнил он и разные события на речке, запруду, деревянный островок, необычное плавание в долбленом корытце, и стало ему жаль всего уходящего, и снова захотелось, чтобы Кира взглянула зеленоватыми халцедоновыми глазами и так серьезно сказала: «Ты самый выдающийся матрос на моем судне. Да, Сева».

— Послушайте, я вам открою тайну, — вполголоса произнесла Кира, когда они выносили из лесу корзины с твердыми грибами, шляпки которых были цвета хлебной корки. — Живете тут и ничего не знаете! А вот в том заброшенном колодце еще с войны остался потайной ход… Партизаны по нему пробирались, на фрицев нападали. Ничего-то вы не знаете, следопыты!

И Сева подумал, что недаром какое-то волнение кружило ему голову всегда, едва он подходил к заброшенному, болотно пахнущему колодцу, чьи срубы одеты были в изумрудный мох. И он сказал сейчас, что нечего медлить, надо осмотреть потайной ход, фонарик у него есть великолепный, с дальнобойным светом, и Кира одобрила его горячность, она бы сама полезла в колодец, но ей надо срочно в больницу, проверить зрение надо, а то бы и она.

— Смелее, следопыты! — напутствовала Кира, и Севе услышались, когда она взглянула на него, совсем другие слова: «Ты же самый выдающийся матрос на моем судне, Сева».

Какое-нибудь рискованное дело в деревне, затевать лучше всего днем, чтобы все деревенские были в поле. И вот никто не окликнул Севу, когда он, обмотав веревку вокруг пояса, стал спускаться в затхлую глубину колодца. Фонариком он освечивал какие-то потные срубы колодца, пускал затем лучик вниз, на неподвижную, как вакса, воду, веревку дергал, чтобы Лешка опускал его ниже, и сердце у него стучало, стучало, потому что уже всякое навоображал он: и как откроется вдруг провал тайника, и как полезет он в эту нору, и как сразу найдет что-то, какие-то патроны, каску, а то и шифрованное письмо в брезентовом чехле. Да! В каждом человеке живет искатель, и очень легко разбудить его воображение, чтобы он пошел по исчезнувшим следам тех, кого нет, но кого надо помнить.

Странное только дело! Никакой потайной ход не открывался Севе, как ни ощупывал он скользкие срубы колодца, как ни простукивал их. Он и фонариком близко светил, думал, что обманывается от волнения, и вот он посидел несколько мгновений неподвижно, как в сундуке, а потом еще раз ощупал древесные плахи и, вздохнув, поглядел вверх, запоминая графически резкую картинку: белое небо вокруг черной Лешкиной головы.

Лешка ему, конечно, не поверил, и Сева терпеливо позволил спуститься ему вниз, во мрак и сырую прохладу, отзывался на сигналы подергиваемой веревки, потому что кричать из колодца или в колодец бесполезно: ничего не разобрать, обвал звуков.

— Ну, это… — сказал позеленевший Лешка, оказавшись на воле и щурясь от солнца, — набрехали Кире.

И Сева согласился с ним, что кто-то набрехал горожанке, что уж они бы знали про тайный лаз, они тут про каждую избу, про каждый чердак знают. И все ж потом, в полдень, когда опять появилась Кира и они с ней смущенно поделились неудачей, Севе открылось, что нет, никто Кире не набрехал.

— Я так и знала, что вы полезете! — восторженно крикнула Кира и рассмеялась. — Ну и чудаки! Легко вас провести. И вообще вы все лето за мной, как за магнитом, и все, что ни скажу, любую ерунду, вы исполняете…

И тут Сева, точно больно полоснул его этот Кирин смех, захотел крикнуть ей, что никакая не ерунда были все летние события, все затеи, что жить с выдумками, с приключениями интереснее, она сама же постаралась сделать их деревенскую жизнь такой, и это неправда, что она теперь смеется над всеми затеями, а если и правда, то все-таки то, что для нее было игрою, для них с Лешкой было настоящей жизнью. Да, было им с Лешкой легко и хорошо все лето, и они хотели, чтобы и следующее лето было таким же, и они мечтали поехать в тот грандиозный город, где всё строятся и строятся дома, где варят в котлах асфальт и высыпают его удушливыми рыхлыми терриконами, где бережно выращивают травку на балконах, но вдруг как-то все не так, вдруг этот смех — к чему он?

Все это хотел сказать Сева, а может, он даже и говорил что-нибудь подобное, но потом вдруг сразу пропали все слова, странно опустела душа, и он очень сильно захотел не стоять на солнце, среди пекла, а где-нибудь впотьмах, хотя бы во мраке заброшенного колодца, чтобы не видели стыда на его лице.

7

Все последние дни в деревне Кира провела одна, и когда она проносилась на маленькой гнедой лошади и звала их, кричала им, Сева не отзывался и боялся больше всего в эти минуты, как бы Лешка не угадал, что было время, было такое время, когда он, Лешка, уже не так интересен был ему, Севе, и потому теперь Сева сдержанно отвечал на все приятелю и сдержанно смотрел на него, чтобы не выдать своего дружеского порыва и чтобы не догадался Лешка о перемене его отношения к нему. И еще стеснялись оба вспоминать о Кире, и едва показывалась она на лошади, едва слышался топот копыт, как Сева отворачивал лицо и не только Лешке, а даже самому себе не хотел признаваться в том, что вовсе не ослышался он и что тогда, у заброшенного колодца, так оскорбительно смеялась Кира, называя их чудаками. И не понимал Сева, как может она и теперь кричать им весело и звать их, будто ничего не произошло там, у заброшенного колодца.

Вечером, хорошим таким, покойным вечером с отошедшим по ту сторону земли солнцем, с засветившейся в небе одинокой звездой, с деревенской тишиной, призвавшей к ночлегу или, наоборот, к бодрствованию полевых мышей, кротов, птиц, жуков, сидели они с Лешкой и вытаскивали из одного, Лешкиного, кармана тугие сливы, панически вскрикивали, если проглатывали сливу с косточкой, как вдруг: туп-туп, туп-туп, туп-туп!

И вот уж замелькала на вечереющем небе конская морда, наездница на полном скаку осадила лошадь.

— Слушайте, там Босой разоряется. Айда за светляками, проучим его! Я уже тыквочку выдолбила, дырки для глаз и зубов проделала, вставим светляки — и Босой будет парализован…

Снова вспомнилось Севе разное чудно?е, дерзкое, груда светлячков в беспросветном лесу, их царство на речке, вблизи запруды и деревянного острова, и он уж хотел сдвинуть себя с места, сказать что-то, покашлять хотя бы, но продолжал сидеть каменно. И Лешка тоже безмолвствовал.

Флаг рыбацкой республики

1

В потемках летней ночи, когда лодка тайно скользила, обмакивая тихие весла в рыбные воды Князь-озера, Вовке Звездочетову представилось, что все пространство заполнено глубокой водой, что не стало земли на Земле. Ему представилось, что бесконечным будет их поход на бесшумной лодке, и что долго будет стоять дегтярная ночь, и что никакая изба на сомкнувшемся с водой берегу в Селивановке не брызнет из окон светом, и что вообще никогда не достигнут они запретного берега, где селивановские держат деревянный флот и где приспущен в эту пору на мачте бело-голубой флаг, который и должен похитить он, Вовка Звездочетов.