Время умирать, стр. 34

В этот вечер к ужину Клодия надела не брюки, а платье — воздушную конструкцию из белого шифона — и серебряное колье с бирюзой семинольской работы. Такой наряд, оттеняющий ее загорелую кожу и иссиня-черные волосы, произвел просто ошеломляющий эффект. Однако Шон постарался ничем не выдать своего восхищения и намеренно обращался исключительно к ее отцу.

После того как он рассказал Рикардо о Шадрахе и о своей встрече с Мангузой, вечер стал унылым и скучным. Клодия ушла, оставив мужчин у костра, но и они просидели недолго. Через некоторое время Рикардо пожелал Шону спокойной ночи и отправился к себе в палатку. Шон сходил в палатку-столовую, прихватил там бутылку виски и двинулся к палаткам слуг.

Палатка Джоба и палатки двух его жен стояли на отшибе, на берегу реки над неглубокой заводью, где наслаждались прохладой и покоем несколько гиппопотамов, похожих на выступающие над поверхностью речные валуны.

Когда Шон уселся на резную табуретку по другую сторону костра от Джоба, одна из его жен принесла два стакана и, опустившись на колени, ждала, пока он не нальет виски в стаканы. Потом хорошенькая молодая матабелка с ребенком Джоба, привязанным к спине, отнесла стакан мужу, и Джоб, подняв его, приветствовал Шона через мерцающее пламя.

Они пили молча, и Шон следил за выражением лица Джоба, освещенного пламенем костра, пока тот задумчиво смотрел на реку. Молчание было дружелюбным и уютным, и Шон, перекатывая во рту очередной глоток крепкого с дымным привкусом виски, принялся вспоминать прошлое.

Он вспомнил день, когда познакомился с Джобом Бхекани. Это было на холме, обладающем лишь номером — высота 31, — каменистом холме, густо поросшем диким черным деревом и кустарником, где затаился противник. К этому времени Джоб торчал на высотке уже два дня, и глаза у него были воспалены и налились кровью. Шон с пятью группами своих скаутов были сброшены в район высотки на парашютах. Остаток дня они сражались бок о бок, и в сумерках, когда холм наконец был очищен от противника, а выжившие бежали вниз по каменистым склонам и растворились в лесу, Шон с Джобом, поддерживая друг друга, добрели до вертолета, который должен был их забрать. Они медленно и устало спускались вниз по склону, волоча за собой автоматы, обняв друг друга за плечи, и их кровь смешивалась, сочась из-под полевой формы.

— Теперь, хочешь не хочешь, мы с тобой братья по крови, — хрипло прокаркал Шон, улыбаясь Джобу из-под корки маскировочной краски, копоти и пыли, а неделю спустя, когда Джоб выписался из базового госпиталя, Шон уже лично встречал его с бумагами о переводе.

— Капитан, тебя переводят в скауты Бэллантайна.

Джоб улыбнулся одной из своих редких улыбок и сказал:

— Что ж, полковник, пошли.

Из его личного дела Шон узнал, что Джоб родился на реке Гвай и в детстве ходил в местную миссионерскую школу, где заработал стипендию для учебы в Университетском колледже Родезии и Ньясаленда. Колледж он окончил с успехом, получив на выпускных экзаменах высшие баллы по политологии, истории и общественной антропологии. Оттуда он с очередной стипендией отправился в Браун-Колледж в Чикаго и в тот же год, когда Ян Смит объявил одностороннюю независимость, защитил диплом.

Лишь гораздо позже, когда их дружба уже не раз была проверена многочисленными тяготами и испытаниями, Шон узнал наконец, как Джоб пас скот своего отца на берегах Гвая и уже в раннем детстве узнал и полюбил дикую природу. Отец Джоба был одним из внуков короля Лобенгулы, сына великого Мзиликази, а следовательно, Джоб был прямым потомком зулусской королевской династии, что, впрочем, и так было понятно по его осанке и чертам лица. Мощная нижняя челюсть, темные умные глаза и высокий лоб также говорили об аристократическом происхождении.

Во время учебы и пребывания в Америке Джоб проникся ненавистью к коммунистическому учению и всему, связанному с коммунизмом, поэтому было вполне естественно, что после возвращения в Африку он тут же записался в родезийскую армию, а уже через год получил офицерский чин.

После войны, когда по договору страна перешла в руки Роберта Мугабе и его народной демократии, Джоб подготовился и с отличием сдал экзамен на право занимать пост госслужащего, поскольку именно госслужба и политика сулили самый быстрый путь к богатству и власти.

Однако он был заклеймен «продавшимся», поскольку воевал не на той стороне — на проигравшей стороне. Кроме того, он был матабелом, в то время как у власти находились представители племени шонов. Так что все двери для него оказались закрыты. Злой, как черт, и разочарованный он явился к Шону.

— Черт возьми, Джоб, да ты просто чересчур хорош для любой работы, которую я мог бы предложить тебе в охотничьей фирме.

— Я согласен на что угодно: готов быть следопытом, свежевальщиком, ружьеносцем, кем угодно, — настаивал Джоб.

Так они и стали охотиться вместе — точно так же, как раньше воевали, и через год Шон сделал его одним из директоров «Сафари Кортни». И они всегда называли эти свои тихие вечера, когда неторопливо потягивали виски у лагерного костра, «советами директоров».

Джоб страшно любил в разных обстоятельствах играть совершенно разные роли. Перед клиентами, приехавшими на сафари, он обычно входил в образ, который называл «негр с плантации», называя Шона бвана или нкози, и вел себя как типичный представитель ушедшей колониальной эпохи.

— Кончай выдрючиваться, Джоб. Ты же унижаешь себя, — пытался было поначалу протестовать Шон.

— Но ведь клиенты ожидают именно этого, — урезонивал его Джоб. — Старина, ведь мы продаем им иллюзию. Они приезжают сюда изображать крутых парней и строить из себя Эрнестов Хемингуэев. А если они узнают, что у меня ученая степень по истории и политологии, то это их отпугнет. — И Шон, хоть и с неохотой, вынужден был смириться.

Когда они бывали вдвоем — как сейчас, — Джоб переходил в образ, который называл «хомо сапиенс», и становился умным, проницательным, образованным человеком, которым на самом деле и являлся. В своих разговорах они легко переходили с синдебеле на английский, поскольку свободно владели родными языками друг друга, и им обоим было с этими языками так же комфортно, как и в обществе друг друга.