Спасенное сокровище, стр. 27

Двое штурмовиков, стуча сапогами, стали подниматься по лестнице. Брозовская ковыляла за ними так быстро, как только позволяли ей больные ноги. В спальне штурмовики перевернули все вверх дном. Брозовская молча смотрела, как они рылись в ее постели, как из распоротых подушек белыми хлопьями летел пух. Они открыли шкаф и выкинули оттуда вещи; белье и платья валялись на полу, и они наступали на них своими грязными сапогами.

Брозовская думала о муже. Ей было страшно за него — ведь он находился в руках таких же негодяев. Но в то же время мысль о его самообладании и стойкости придавала ей мужества. В глазах ее не было ни слезинки.

Один из штурмовиков, оттолкнув ее, отодвинул шкаф. Обои в этом месте не выцвели. По некрашеной задней стенке шкафа пробежал паук.

Штурмовики загромыхали вниз по лестнице. Брозовская шла за ними следом. Выйдя во двор, они прежде всего заглянули в хлев. Одного из них, видно, очаровал ослик Луше. Он долго разглядывал ослика, поглаживал его, одобрительно хмыкал.

— Осел на осла уставился, — тихо сказала матушка Брозовская.

— Что, что? — обернулся штурмовик.

— Я говорю: осел еще не поен.

Штурмовик отошел от стойла.

В это время Шмидт положил Брозовской руку на плечо:

— А где тут у вас мотоцикл, фрау Брозовская?

— В сарае. На что он вам? — спросила она подозрительно.

— Хотим поставить его в надежное место, — деловито ответил Шмидт.

— В надежное место? — проворчала Брозовская. — Вот у нас-то и есть самое надежное место.

Но что толку спорить! Шмидт забрал мотоцикл, штурмовики облюбовали себе велосипеды. Только велосипед Людвига, с которого были сняты шины, остался в сарае.

Когда штурмовики ушли, Брозовская вернулась к ослику и ласково погладила его. Луше поднял морду от кормушки. Брозовская запустила руку в сено и достала оттуда продолговатый пакет.

— Придется забрать у тебя знамя, Луше, — сказала она и потрепала ослика по серенькому загривку. — Здесь его могут найти. Этим коричневым ослам, видно, понравилось у тебя в стойле.

Луше добродушно пошевелил ушами.

До поздней ночи семья Брозовских сидела на кухне. Тарелки и чашки, которые остались целы, были снова водворены в шкаф, картины повешены на стены. Только на одной картине было разбито стекло да у плиты валялись еще обрывки тетради Петера.

Брозовские долго ломали себе голову: куда же спрятать знамя? В ящик с углем? В курятник? Под обивку кушетки? А может быть, закопать в сарае?

Но в этот вечер они так и не пришли ни к какому решению.

«Говори, где знамя!»

Вальтер Гирт поднимался по узкому переулку к Рыночной площади. Ночь была ясная, морозная. В серебристом свете луны островерхие крыши и низкие ограды горняцких домиков отбрасывали четкие тени на заснеженную мостовую.

Полной грудью вдыхая холодный зимний воздух, Вальтер быстрыми шагами поднимался по скользкому, обкатанному уклону. На душе у него было легко, и он, сам того не замечая, громко насвистывал песню о маленьком барабанщике. Это было легкомысленно с его стороны, потому что нацисты запретили эту песню. Но ему давно уже не было так весело.

Ну и опозорились же фашисты! Ну и дали они маху! Вчера, в воскресенье, они должны были сжечь знамя. На площади уже был приготовлен костер. Господа с утра натянули начищенные до блеска сапоги, их жены облачились в праздничные наряды.

И вот наступил вечер. Пробило половину седьмого, три четверти седьмого, семь — и все пошло насмарку! Так хорошо задуманное зрелище провалилось, костер не горел, потому что красное знамя из Кривого Рога, которое должно было пылать на площади, не было найдено.

Вальтер постучал себя пальцем по лбу. «Эх вы, самодовольные идиоты! Вы вообразили, что найдете знамя? Эх вы, пустые головы! В ваших планах вы не учли только одного — нас, горняков. Ведь знамя принадлежит нам. Когда мы получили его, Брозовский поклялся хранить это знамя как зеницу ока. А клятва коммуниста весит больше, чем вся медь мансфельдских рудников. Может быть, знамя у Брозовских, а может быть, его там и нет. В Мансфельде столько шахтеров — забойщиков, стволовых, откатчиков, кто-нибудь да спрятал его, в каком-нибудь горняцком доме оно дожидается того дня, когда мы вас выгоним к чертовой бабушке и снова развернем наше непобедимое красное знамя».

Такими радостными мыслями был полон Вальтер Гирт.

Дойдя до Рыночной площади, Вальтер перестал свистеть. Из погребка около ратуши на безлюдную заснеженную площадь падал свет.

«Выпью-ка я за знамя», — подумал Вальтер и вошел в погребок. В первую минуту яркий свет ослепил его. Сквозь завесу пара и табачного дыма, словно издалека, доносился гул голосов.

Вальтер подошел к стойке и заказал кружку пива. Хозяин ополоснул кружку в тазу, подставил ее под кран и, когда она наполнилась до краев, смахнул деревянной лопаточкой желтоватую пену, которая медленно исчезала в сетчатых дырочках оцинкованной стойки, и протянул кружку новому посетителю. Вальтер с кружкой в руке облокотился на стойку и окинул помещение беглым взглядом. Народу здесь было немного. За одним из столиков сидела орава пьяных штурмовиков. Перед ними стояли пустые кружки. Один из штурмовиков, откинувшись на спинку стула и похлопывая соседа по плечу, бормотал:

— Да, дружище, «сегодня мы правим Германией, а завтра весь мир покорим». Вот увидишь. Так сказал наш фюрер, Адольф Гитлер… — Он икнул. — А как сказал фюрер… — Он опять икнул. — Так и будет. Уж это точно!

Он закашлялся и едва не свалился со стула. Сосед похлопал его по спине, и он снова принялся бормотать то же самое. Несколько раз вся орава начинала петь то что-то бравурное, то совсем заунывное.

Вальтеру стало противно. Он отвернулся и увидел рядом с собой Рихарда Кюммеля. Вальтер толкнул его и кивком головы указал на штурмовиков.

— Новые властители мира, Рихард, — буркнул он.

Рихард Кюммель едва заметно пожал плечами:

— Рано или поздно они прогорят.

— Рано или поздно?! — возмутился Вальтер. — Ты что же, собираешься ждать, пока они подожгут весь мир?

— А что можно сделать в одиночку! — подавленно сказал Рихард.

— Почему в одиночку? — Вальтер поставил пустую кружку на стойку и внимательно посмотрел на Рихарда.

Рихард опустил глаза.

«Что это? Что с ним?» — с тревогой подумал Вальтер.

Он уже стал расплачиваться, когда его окликнули:

— Гирт, пойдите-ка сюда.

Вальтер обернулся. Кто-то махнул ему из-за столика в углу. Он увидел лишь коричневый рукав с черной свастикой.

«Что ему от меня нужно?» — подумал Вальтер.

Он взял сдачу со стойки и направился к двери, чтобы догнать Рихарда, который успел уже выйти. Но в это время его снова позвали:

— Гирт, да пойдите же сюда!

Он опять обернулся и сквозь табачный дым разглядел сидевшего в углу Шиле. И тут в нем заговорило любопытство. Протиснувшись между столиками, он подошел к бывшему штейгеру.

Шиле сидел один за столиком, как раз под портретом Гитлера, — это было его обычное место, ибо он считал, что подобная позиция таит в себе глубокий смысл: вверху Гитлер, фюрер всей Германии, а под ним он, Шиле, фюрер всего Гербштедта. Портрет Гитлера вверху на стене был пестро размалеван: мундир коричневый, свастика черная, а злые, выпученные глаза — голубые; к тому же все это было заключено в позолоченную раму.

Итак, Шиле сидел под портретом и вытирал большим носовым платком лоб и шею. На коричневом мундире поблескивали знаки отличья группенлейтера, но у обладателя этих почетных знаков был недовольный и растерянный вид. Шиле был явно чем-то расстроен.

— Присядьте, Гирт, — сказал он. — Выпьем еще по одной, а?

— Нет, пить я не буду, — ответил Вальтер.

Но Шиле, словно не расслышав, крикнул кельнеру:

— Еще две кружки.

Любопытство Вальтера все возрастало. Шиле был известный скряга. Уж если он приглашает к себе за стол простого горняка, да к тому же еще угощает его пивом, для этого должны быть особые причины.