Братья Волф. Трилогия, стр. 22
— Я знаю. — Руби отворяет входную дверь и лыбится.
— Эй, Руб, не спишь?
— А ты как думаешь? Я, блин, две минуты как залег.
— Да подольше.
— Ни фига.
— Фига, педик несчастный. И вообще — ты че, а? Ты че? Че те надо-то?
— Свет выруби, вот что.
— Обломись.
— Все честно — я пришел первым, да и ты к выключателю ближе.
— И че? Я старше. Ты должен уважать старших и выключишь свет сам.
— Че за фигня…
— Значит, пусть горит.
Свет горит еще десять минут, а потом — угадайте. Выключаю его, конечно, я.
— Чмо ты, — говорю я брату.
— Спасибо.
2
Часа в три ночи какой-то шум. Это Сара в ванной, рыгает. Я иду глянуть, как она там, и вот: обнимает унитаз, льнет к нему, жмется. Стекает в него.
Волосы у Сары густые, как у всей нашей семьи, у Волфов, я смотрю на нее, в глазах у меня жжется и чешется, я замечаю рвоту в жесткой пряди рассыпанных косм. Отрываю туалетную бумагу, выуживаю, потом вытираю остатки влажным полотенцем. Рвота воняет. Ненавижу запах блевотины.
— Па?
— Пап?
Она вскидывает голову.
— Пап, ты?
И тут моя сестра принимается рыдать. Подуспокоившись, тянет меня опуститься на колени и внимательно смотрит на меня. Ладони мне на плечи — и еле слышно воет. Воет так:
— Прости, пап. Прости, я…
— Это я, — говорю я ей, — Кэмерон.
— Не ври, — отвечает Сара, — не ври, папа.
И слюна капает ей на голое тело над красной майкой, прожигая сердце. Джинсы впиваются ей в бедра, разрезая плоть. Даже удивительно, что нет крови. И то же самое с туфлями. Они оставляют глубокие укусы на лодыжках. Моя сестра.
— Не ври, — еще раз говорит она, и я замолкаю.
Я больше не вру.
— Ладно, Сара, это я, папа, — говорю я. — Мы тебя отведем в постель.
И, к моему удивлению, Саре удается встать на ноги и доковылять до комнаты. Я снимаю с нее туфли: еще секунда, и они отрезали бы ей ступни.
Сара что-то бормочет.
Слова барахтаются у нее на языке, а я сижу на полу, привалившись к ее кровати.
— Так достало, — говорит Сара, — убиваться.
Бормочет и бормочет, пока наконец медленно не проваливается.
В сон.
«Сон, — думаю я. — Он ей поможет».
Последние слова Сары:
— Спасибо, па… В смысле спасибо, Кэм.
На этом ее рука бредет на мое плечо. И остается там. Я улыбаюсь: слабенько, как улыбается всякий, кто сидит и мерзнет, съежившись и скукожившись в комнате сестры, которая только что явилась домой с проспиртованными венами, костями и дыханием.
Сидя у Сариной кровати, я размышляю, что с ней происходит. Зачем она так себя истязает. «От одиночества? — спрашиваю я. — От тоски? От страха?» Славно было бы сказать, что я понял, но вышло бы неправильно. Конечно, потому что я просто не понимаю. Все равно что спросить, зачем мы с Рубом ходим на собачьи бега. Мы ходим не затем, что не приспособленные или не вписываемся, или как-то там еще. Так есть, и все. Мы ходим на бега. Сара надирается. У нее был парень, но больше нету.
«Хорош! — говорю я себе. — Завязывай про все это думать». Но почему-то не могу. Даже пытаясь думать о посторонних вещах, я все равно переползаю на мысли о других членах нашей семьи.
Отец — сантехник, с которым несколько месяцев назад произошел несчастный случай, и теперь прекратились все заказы. Конечно, страховку ему за увечье выплатили, но зато он теперь сидит без работы вообще.
Миссис Волф — убивается на уборке чужих домов, а еще нашла недавно работу в больнице.
Стив — работает и до смерти хочет съехать из дому.
Ну и мы с Рубом — малолетки.
— Кэм?
Голос Сары плывет ко мне на волнах бурбона, колы и еще какой-то смеси, затопляющих комнату.
— Кэм.
— Кэм'рон.
И сон.
И Руб.
Он входит и тихо бормочет:
— Ха!
— Можешь смыть в туалете? — спрашиваю я.
Руб смывает. Я слышу, вода вскипает и опадает, как вода в том дыхало [2] на южном побережье.
В шесть утра я поднимаюсь и иду в свою комнату.
Я мог бы, уходя, чмокнуть Сару в щеку, но нет. Вместо этого я пытаюсь пригладить свои вихры и в конце концов сдаюсь — им суждено торчать. Во все стороны.
Когда я встаю уже на самом деле, время около семи, я еще разок заглядываю к Саре, убедиться, что она не возомнила себя суперзвездой и не захлебнулась в собственной блевотине. Сара жива, но ее комната — это мрак. Воняет там:
Бухлом.
Куревом.
Похмельем.
И Сара лежит, облепленная этим всем.
Солнце бьет ей в окно.
Я выхожу.
За дверь.
Воскресенье.
Я завтракаю в трениках и футболке. И босиком. Досматриваю конец «Тусы» с завинченной громкостью. Потом начинается какая-то деловая передача, застегнутая в костюм с галстуком и фальшивым платочком в кармане.
— Кэм.
Это Стив.
— Стив.
Я киваю, и за целый день мы вряд ли скажем друг другу что-то еще. Называя друг друга по имени, мы с ним как бы здороваемся. Стив всегда уходит рано — и по воскресеньям тоже. Он здесь, но и не здесь. Отправится к друзьям или на рыбалку, или просто исчезнет. Захочет, так и из города уедет. На юг, где чистая вода, а прохожие с тобой здороваются. Не то чтобы Стиву нужно, чтобы здоровались. Он работает и ждет. Вот и все. Таков Стив. Он предлагает родителям деньги: за еду и сверх того, чтобы они немножко сводили концы с концами, но они не соглашаются.
Слишком гордые.
Слишком упрямые.
Отец говорит, что справится, что заказы вот-вот пойдут. Но «вот-вот», похоже, бесконечно. Оно тянется, не кончается, и мама убивается на двух работах.
— Спасибо.
День отлетает отзвуком, и это слово сказала мне Сара вечером, когда я наконец увидал ее вновь. Она вылезла в гостиную перед самым ужином.
— Серьезно, — добавляет она тихо, и в ее глазах что-то такое — приводит мне на ум «Старика и море», как там залатанный парус у старика выглядел будто флаг вечного поражения. Вот так же и Сарины глаза. Цвет беды душит ей зрачки, хотя ее кивок, улыбка и неуютная посадка на диване показывают, что она еще хорохорится. Она еще побарахтается, как и мы все.
Улыбайся упрямо.
Улыбайся на инстинкте, потом зализывай раны в самом темном из темных углов. Проследи линии шрамов до своих же пальцев и запомни их.
Руб появляется поздно, прямо перед Стивом.
Вот как семья Волфов выглядит за столом:
Наша мама: ест культурно.
Отец: отправляет в рот горелую сосиску, но чувствует только вкус безработицы. Лицо от лопнувшей трубы, что раздробила ему челюсть и распорола мясо, он залечил. Да, его ловко подлатали, во всяком случае с фасада.
Сара: старается все удержать внутри.
Я: наблюдаю за остальными.
Руб: заглатывает кусок за куском и чему-то улыбается, хотя и знает, что нам прямо сейчас предстоит кое-какая особо пакостная работенка.
И вытаскивает ее на свет отец.
— Ну? — говорит он, едва мы покончили с едой.
Смотрит на нас.
Что «Ну»?
— Что «Ну»? — спрашивает Руб, хотя мы оба знаем, что должны сейчас делать.
Штука в том, что у нас договор с соседом, что мы будем выгуливать его собачку вместо него два раза в неделю. По воскресеньям и средам. Тут надо сказать, что большинство соседей считают нас с Рубом какими-то хулиганами. И вот решили: мы, чтобы подольститься к Кейту, соседу слева (которому больше всех досаждаем), будем выгуливать его собачонку: у него самого не всегда хватает времени. Идея была, само собой, мамина, а мы покорились. Мы с Рубом, конечно, и такие, и сякие, но уж вряд ли вредные или ленивые.
В общем, строго по заведенному ритуалу, мы берем куртки и шагаем за дверь.
Засада в том, что собачка — козявка в космах по кличке Пушок. Пушок, Боже ты мой. Ну и кличка. Он шпиц, и гулять с ним — полное позорище. Так что мы ждем, пока стемнеет. Потом идем к соседям, где Руб тонюсеньким голоском зовет: