Братья Волф. Трилогия, стр. 13
Нет. Я вижу.
Бегу дальше, город несется мимо, будто меня тащит какая-то нечеловеческая сила. Врезаюсь в невидимых прохожих, но не останавливаюсь. Вижу… машины, дорогу, столб, автобус, белую разметку, желтую разметку, перекресток, «Идите», поморгал, «Стойте», смог, канава, не споткнись, кафе, оружейный магазин, ножи дешево, реггей, диско, девушки-досуг, рекламный щит Келвина Кляйна — мужчина и женщина в белье — громадный. Провода, эстакада, зеленый свет, желтый, красный, все три, иди, стой, бегом, бегом, на ту сторону, Внимание при левом повороте, Говард Шауэрс, люк, «Спасите Восточный Тимор», стена, окно, спиртные напитки, «Ушел на обед, буду через 5 минут».
Времени нет.
Бегу, пока штаны не рвутся, а вместо ботинок не остаются мои собственные подошвы да клочки тряпья вокруг лодыжек. Пальцы кровят. Я шлепаю по коле и пиву. Брызги вверх по ногам, потом стекают вниз.
И никого.
Где все?
Где?
Лиц нет, есть движение.
Я падаю. Выключаюсь. Разбитой головой в канаву. Прихожу в себя.
Не сразу.
Все изменилось, и теперь люди повсюду. Всюду, где им и положено быть: в автобусах, в поездах, на улицах.
— Эй, — кричу я мужику в костюме, ждущему зеленого на перекрестке. Он вроде как что-то и услышал, но шагает прочь, едва загорается нужный сигнал.
Люди идут прямо на меня, и, могу поклясться, стараются затоптать меня.
И тут я понимаю.
Они шагают прямо по мне, потому что не видят меня.
Теперь я стал невидимкой.
10
Должен признаться: всю неделю мы с Рубом крутили старые фокусы. Опять. Ничего не могли с собой поделать.
Опять грабежи.
«Один кулак». Опять.
Ну а чем, на фиг, нам еще оставалось заниматься?
Идея, которую придумал я, — футбол, сокер или как его ни назови, на заднем дворе.
Вообще говоря, это надо было.
Прямо надо.
Честное слово.
Может, я затем предложил это Рубу, что после того облома со знаком он совсем повесил голову. Что и говорить: если у тебя все получилось, но потом ты все-таки придумал способ снова пролететь, тут, конечно, падешь духом. Руб даже не сознавал, насколько его это задело. Каждый вечер он молча сидел и скреб свою щетинистую челюсть зловещей скорбной пятерней. Волосы у него были, как всегда, сальные, свисали на уши и кусали его за спину.
— Идем. — Я упрашивал его играть.
— Не.
Так у нас обычно и шло. Я как младший вечно хотел, чтобы Руб чем-то со мной занялся: то в «Монополию» поиграл, то мяч попинал во дворе. А Руб старший, за ним всегда оставалось решение и последнее слово. Если ему не хотелось чем-то заниматься — мы и не занимались. Может, поэтому я всегда так охотно шел с ним на «грабежи» — просто потому, что он хотел, чтобы я пошел. Попытки заняться чем-нибудь вместе со Стивом мы оставили много лет назад.
— Идем, — я не отставал, — я мяч накачал, и ворота готовы. Иди погляди. Я их нарисовал мелом на заборе, с обеих сторон.
— Одинаковые?
— Два метра в ширину, примерно полтора в высоту.
— Ладно, ладно.
Он поднял взгляд и вяло улыбнулся, впервые за несколько дней.
И я опять:
— Ну, играем? — С задором совсем уж через край.
— Ладно.
Мы пошли во двор, и было здорово.
Абсолютно здорово.
Руб падал на бетон и подымался. Два раза. Он поливал меня на чем свет стоит, когда я забивал, и завелся не на шутку. Кривой удар по воротам, и мяч полетел вроде за ограду; мы затаили дыхание и выдохнули, когда он, ударившись о край, отскочил обратно во двор. Мы даже улыбнулись друг другу.
Все вышло так восхитительно в основном потому, что на Руба как раз навалился какой-то кризис самоопределения, а я пребывал в своих обычных страданиях по поводу истории с Ребеккой Конлон. Нам стало гораздо легче. Да. Потому что мы вдруг вернулись к занятиям, которые получались у нас лучше всего: валяться и валять друг друга по двору, гваздаться в грязи да обязательно браниться, молоть чепуху и, если получается, подпакостить соседям. Уж так, без вопросов, легче. Это было радостное возвращение к старым добрым временам.
Мяч грохнул в забор так, что соседский песик залился лаем, а попугаи в клетке заверещали как резаные. Я словил мощный пинок по ногам. Руб грохнулся и ободрал руку, на которую падал. Все время соседская собачка разорялась, а попугаи вопили как сумасшедшие. Все было точно в старые времена, и Руб, по обычаю, выиграл 7:6. Но мне-то проигрыш был до лампочки, ведь все равно мы оба хохотали и не принимали ничего слишком всерьез.
На заднем крыльце нас, однако, ждало кое-что совсем другое.
Там была Сара, одна.
Первым ее заметил Руб. Он тихонько шлепнул меня по руке обратной стороной ладони и мотнул головой в сторону крыльца.
Я посмотрел.
И тихо-тихо сказал:
— Ой-ой.
Сара подняла глаза: должно быть, услыхала мои слова, и, уверяю вас, ее вид мне совсем не понравился. Помятая, уткнулась в колени, обхватила их руками, будто старалась задержать в себе воздух. Лицо рассекали слезы.
Неловко.
Вот точно так и было, когда мы подошли к сестре и стали по бокам, глядя на нее, чувствуя всякое и не зная, что сейчас делать.
Постояв, я сел рядом с ней, но никак не мог придумать, что сказать.
В конце концов Сара сама нарушила молчание. Соседская собачонка утихла, и, казалось, вся округа онемела от происходившего у нас на заднем крыльце. Будто оно чувствовалось всеми. Все чувствовали, что тут какая-то драма и беспомощность; по правде сказать, это меня удивило. Настолько я привык, что все просто происходит, равнодушно и безучастно к любым переживаниям.
Сара заговорила.
Заговорила Сара:
— Он нашел другую.
— Брюс? — спросил я, на что Руб скорчил мне изумленную рожу.
— Нет, — гаркнул он, — шведский, блин, король. А кто, ты думаешь?
— Ладно, я понял!
Тут Сара откинулась назад и сказала:
— Знаете что, уйдите пока от меня, а?
— Ладно.
Я поднялся и ушел с крыльца вместе с Рубом, и тут город вокруг как будто вновь стал холоднее самого холодного, и я понял: даже если он и вправду заметил, что у нас тут не все ладно, ему на это плевать с высокой колокольни. Он двинулся дальше. Я это чувствовал. Его смех почти раздавался у меня в ушах, ощущался на вкус. Он близко. Он смотрит. Насмехается. И холодный, такой холодный — смотрел, как моя сестра истекает кровью у нас на заднем крыльце.
Дома Руб дал выход гневу.
— Ну, видишь? — сказал он. — Не было печали.
— Это должно было случиться.
Говоря, я увидел, что на переднем крыльце сидит Стив.
Сам по себе.
— Да, но чего сегодня?
— А чего нет?
Сидя на диване, я разглядывал старое фото: Стив, Сара, Руб и я, еще совсем детишки, застыли разноэтажным строем перед каким-то фотографом. Стив улыбается. Сара улыбается. Мы все улыбаемся. И это было так странно: фотография все время висела на этом месте, а я, по сути, только что ее заметил. Улыбка Стива. Ему не плевать — на нас. Улыбка Сары. Так здорово. Мы с Рубом на вид чистые. Все четверо юные и неукротимые, и улыбки у нас такие радостные, что от них я тоже разлыбился прямо там на диване, страдая о какой-то своей потере.
«Куда все подевалось?» — спрашивал я себя. Я даже не помнил, когда нас так сняли. Может, и фотография ненастоящая?
В эту минуту Сара сидела на крыльце в слезах, а мы с Рубом валялись на диване и не могли ей ничем помочь. Стиву же вроде не было дела — ни до кого из нас.
«Куда все подевалось?» — вновь подумал я. Как могла та картинка превратиться в эту, нынешнюю?
Годы ли нас сломили?
Укатали нас?
Прошли, как белые облака-громады, и растаяли так медленно, чтобы мы и не заметили?
В общем, все складывалось как-то погано, а скоро стало еще хуже.
Еще хуже стало в тот вечер, когда Сара ушла из дома и все никак не возвращалась.