Братья Волф. Трилогия, стр. 11

Если.

Бы.

Все напрасно.

Все насмарку.

«Когда мы приедем, — подумал я, — пожалуй, лучше сразу нырну в траншею и буду там себе копаться». Такие, как я, девчонок не привлекают. Какая уважающая себя девушка будет меня терпеть рядом? Всегда нечесаный. Руки-ноги в грязи. Кривая улыбочка. Неловкая походка нога за ногу. Не, совсем никуда не годится. Напрочь.

Я дошел до того, что сам себе внушал: если начистоту, ты вообще не достоин девушки. И я был прав. Не достоин. Я выказывал явные признаки сомнительной, в лучшем случае, нравственности. Легко шел на поводу у брата. Совершал нелепые поступки, жалкие, и только ради какой-то дурацкой гордости, до того смешной, что в голове не укладывалось. Я собой представлял какую-то кашу вместо личности, что хватается за всякую соломинку, лишь бы как-то выплыть…

И вдруг. Внезапно.

В один миг я понял, как странно, что я никогда не молился о самом себе. Разве я не был достоин спасения? Или за свою пакостность не заслуживал молитвы? Может. Наверное.

Но все же я уговорил Руба вернуть знак — пытался я рассуждать. Так что, пожалуй, в конце концов, я не такая уж дрянь. Стало чуть легче — немного позитивных мыслей, пока отцовский фургон дребезжал в направлении моей судьбы.

Мы подъехали к дому, и тут у меня даже замелькали какие-то искорки веры — может, я и не такой кошмарный и мерзкий дегенерат, каким себя только что признал. Я стал говорить себе, что, может, и вообще нормальный. Вспомнил, о чем мне думалось тогда в зубной клинике — что все пацаны-подростки довольно мерзки, вроде животных. Может быть, фокус в том, что нужно из этого как-то вырасти? Может, именно Ребекка Конлон и должна мне в этом помочь. Дать мне возможность доказать, что я могу быть любезным и приличным, а не только похотливым и гнусным. Хотя бы один шанс правильно повести себя с девушкой — вот о чем я мечтал и знал, что не упущу его.

Ни за что.

Не позволю себе.

— Не упущу, — шептал я себе, выбираясь из фургона. Я глубоко вдохнул, будто шел навстречу самому важному событию своей жизни. И тут понял. Это и было самое важное в моей жизни.

— Держи, — сказал отец, вручая мне лопату, и все утро я вкалывал, дожидаясь, когда же наконец появится Ребекка Конлон. Потом из разговора папаши с ее матерью я понял, что Ребекки нет. Она заночевала у подруги.

— Чудесно, — сказал я куда-то в пространство между корнем языка и глоткой.

И знаете, что было хуже всего?

Хуже всего было сознавать, что если бы это Ребекка Конлон приезжала в наш дом работать, уж я-то все сделал, только бы оказаться дома и встретиться с ней. Я бы никуда не ушел. Если б я знал, что она придет, то за два дня прибил бы себя гвоздями к полу, чтобы точно с ней не разминуться.

— Гвоздями, — вслух подтвердил я, не прекращая рыть.

Я вымотал себя работой до отупения. Тяжко было мне. Отец даже спросил, все ли у меня норм. Я сказал, все норм, но мы оба понимали, что мне капец.

Когда день закончился, а девушка так и не появилась, отец добавил мне десятку сверх обычного. Вручил мне ее со словами:

— Ты сегодня попотел, парень. — Пошел было прочь, но остановился, обернулся и добавил: — В смысле, Кэмерон.

— Спасибо, — ответил я, но, как ни старался, чтобы вышло по-человечески, улыбка отцу от меня досталась несчастная.

— Я был бы с ней молодцом, — дома сообщил я городу за окном моей комнаты, но толку-то. Городу все равно, а в соседней комнате ссорились Брюс с Сарой.

Руб вошел и завалился ничком на кровать. Закинув подушку на голову, он сказал:

— Пожалуй, мне больше нравилось, когда они лизались, как угорелые.

— Ага, и мне.

Я тоже рухнул на кровать, только на спину, а глаза закрыл ладонями. Нажимая на веки большими пальцами, я запускал в черноте разноцветные узоры.

— Что на ужин? — спросил я Руба, страшась ответа.

— Сосиски, кажется, и остатки грибов.

— А, шикарно, — я, страдая, перевернулся на бок. — Вот, блин, шикарно.

Руб снял с головы подушку и добавил мрачно:

— И у нас кончился томатный соус.

— Еще шикарнее.

Я замолчал, но стонать про себя продолжил. Потом мне это поднадоело, и я подумал: «Не переживай, Кэмерон. Всякому псу выпадает удача».

Просто не сегодня.

(Кстати, грибы-то мы и ели. Мы посмотрели в тарелки, подняли взгляд. Опять посмотрели. Кошмарно. Воротить нос нет смысла. Мы ели, потому что это были мы и потому что, в конце концов, мы ели всё. Всегда. Мы всегда ели всё. Даже если бы нас стошнило ужином, а назавтра нам бы его снова подали, мы с Рубом, наверное, съели бы и это.)

Большая толпа, в середине дерутся, зрители вопят, визжат и завывают под каждый удар, под каждый кулак впечатанный в лицо. Толпа плотная, рядов в восемь, едва ли протолкнешься.

Я встаю на четвереньки.

И ползу.

Выискиваю просветы и протискиваюсь — и наконец выбираюсь. В первый ряд толпы, которая стоит гигантским кольцом, плотно.

— Бей! — орет рядом со мной какой-то чувак. — Мочи! Сильнее!

А я-то все разглядываю толпу. Я не смотрю за дракой. Пока нет.

В толпе собрались самые разномастные типы. Худые. Толстые. Черные. Белые. Желтые. Все они неотрывно глядят, и все вопят в середину круга.

Чувак рядом все время визжит у меня над ухом, буравит мне череп до мозга. Его голос толкается у меня в легких. Вот как громко вопит. Его не унять, ему сзади орут, чтоб заткнулся. Бесполезно.

Чтобы заставить его замолчать, я задаю ему вопрос — во весь голос, перекрикивая толпу.

— Вы за кого? — спрашиваю.

Он умолкает. Вмиг.

Пристально смотрит.

На драку. Потом на меня.

Секунды идут, потом он говорит:

— Я за подпёска… Так надо.

Он посмеивается сочувственно.

— Надо болеть за подпёска.

Вот тут я и смотрю на драку, в первый раз.

— Эй, — что-то не так. — Эй, — я вновь обращаюсь к соседу, потому что в центре орущего дрожащего круга только один боец. Парнишка. Он лихо молотит кулаками, отскакивает, защищается и делает выпады в пустоту.

— Эй, а как так, что дерется один? — это я опять спрашиваю у соседа.

Тот больше не смотрит на меня, нет. Он не сводит глаз с парня в центре круга, который так отчаянно бьется, что никто из зрителей не может оторвать взгляда.

Сосед заговаривает.

Вот ответ.

Сосед говорит:

— Он бьется со всем миром.

И теперь я сам смотрю, как подпёсок в центре круга дерется и держит удар, и падает, поднимается на корточки, потом на ноги, продолжает бой. Он не сдается, как бы жестко ни падал. Он поднимается. Из публики его ободряют криками. А другие смеются и глумятся.

Во мне вскипают эмоции.

Я смотрю.

Глаза у меня набухают и зудят.

— Сможет он победить?

Я спрашиваю и теперь уже сам не могу оторвать глаз от мальчишки в центре круга.

9

В воскресенье Руб со своими опять крупно пролетели в футбол, команда Стива проиграла без него, а я пошлялся немного по улицам. Меня как-то не тянуло домой. Бывает, домой неохота. Ну, знаете, как оно. Нужно было кое-что обдумать.

Поначалу я дал невеселым событиям вчерашнего дня затуманить мне прогулку. А дорога пошла за стадион «Ламсден», вглубь города, и, должен сказать вам, в городе столько сдвинутых, что к возвращению домой я был рад, что вообще вернулся.

На мне были джинсы и дезерты, утром я принял душ и как следует вымыл голову. Шагая, я все еще чувствовал, как волосы безудержно топорщатся, будто разоблачая меня. Но притом было приятно, что я чистый.

«Может, старик и прав, — думал я. — С этим его брюзжанием, что мы неряхи и позорники… Пожалуй, быть чистым приятно».

Я шел мимо всяких заведений и лавок, и они отползали прочь. Магазинчики. Кафешки. Еще я прошел мимо парикмахерской, в которой лысый чувак стриг клиенту локоны с таким остервенением, что я даже струхнул. Мне все время попадается что-нибудь в этом роде — какое-то глумление над людьми, и я при этом спотыкаюсь или сбиваюсь с шага от удивительной жути. Или мнусь от неловкости. В тот день, помню, от беспокойства стал приглаживать волосы, но они тут же опять встопорщились.