Остров, стр. 25

Фрэнк Ингрэм никак не мог заснуть. Он лежал в темноте своей спальни, прислушиваясь к дыханию Джейка, слишком частому для спящего пса, напрягая слух, стараясь разобрать приглушенные голоса внизу. Ему казалось, что он слышит разговор и смех девушек, но не был уверен. Он не мог забыть их голоса — тихие и нежные, сладкие и зловещие. Все это, конечно, его собственная фантазия, уверял он себя снова и снова. Это все потому, что он отвык от людей, особенно от женщин. Их присутствие взволновало его, их совершенно внезапное появление нарушило его уединение. Он не хотел, чтобы они здесь находились. Завтра они покинут остров; он проводит их на почтовый паром и лично передаст с рук на руки злобному паромщику, хочет тот этого или нет.

Противоположный пол в последнее время выводил его из равновесия. Какая-то девушка в кафе в Альвере, где он останавливался в мае, попыталась завязать с ним разговор. Может быть, просто от одиночества, просто проявила дружелюбие, но он обошелся с ней надменно. Он ненавидел ее, потому что она была не Гиллиан, что было, конечно, ужасно глупо, если рассуждать здраво.

Девушки, которых он знал когда-то, всплывали в его памяти, словно дразнящие призраки: Ты красив, Фрэнк. Нет, это не так, я уродлив. Я не хочу быть привлекательным для женщин, я хочу, чтобы они избегали меня так же, как я избегаю их. Единственная девушка, которую я желал, была Гиллиан, и если я не могу быть с ней, мне никто не нужен.

Он попытался заставить себя думать о жене, представить ее: одетая в вельветовые брюки и клетчатую блузку, улыбается ему; лежит обнаженная в постели, они занимаются любовью, все ее тело зовет его соединиться с ней. Ничего — будто старая, выцветшая и невзрачная фотография, ничего не значащая картинка. Вместо этого он видел Саманту, стоящую у плиты в расстегнутой блузке, соблазнительную, улыбающуюся. Искусительницу.

Прочь, подлая! Завтра ее здесь не будет, подумал Фрэнк, он силой запихнет ее на борт парома, если она не захочет, а вместе с ней и весь выводок этих шлюшек. И эту девчонку тоже, отвратительно ухмыляющееся маленькое отродье!

Ветер протестующе выл, швыряя в стекла окон чем-то более твердым, нежели дождь. Разыгрывается буря, набирает силу на несколько дней вперед. Почтовый паром не придет, сказал он себе, море слишком бурное! Колли тихо и испуганно заскулил.

Боже, взмолился Фрэнк, сделай так, чтобы я думал только о Гиллиан, больше ни о ком! Она здесь, она никогда не покидала меня. О, дорогая моя, ты ведь здесь, да? Перед его мысленным взором возникла женская фигура, но на ней были джинсы, а не вельветовые брюки, блузка расстегнута, видно голое тело. Груди с напрягшимися розовыми сосками, длинные черные волосы падают на плечи, темные глаза неотрывно смотрят на него, улыбаясь. Тонкие пальцы ловко расстегивают застежку на поясе, спускают джинсы; она не торопится, приглашает его насладиться видом ее обнаженных бедер, пушистым холмиком волос посередине. Ты очень красив, Фрэнк.

Он зло выругался вслух и вынул руки из-под простыни, вытянул их, пытаясь погладить Джейка, но пес забился под кровать в ногах, все еще повизгивая.

Фрэнк напрягся, пытаясь справиться с охватившим его вновь вожделением. Он сжал пальцы в темноте, вытянул руки в стороны как можно дальше. Я не поддамся, подумал он, черта с два, и ты не заставишь меня, Саманта! Я этого не хочу. Ты хочешь.

Он не мог вызвать Гиллиан в своей памяти; казалось, она исчезла в плавающем тумане, который скрыл от него ее лицо. Осталось только тело, чувственное, обнаженное, джинсы уже сняты, отброшены в сторону. Ну же, Фрэнк, не отказывай себе.

Ему показалось, что кто-то схватил его за запястья и силой тащил руки к постели, толкал их под простыню, где было уютно и тепло. Он коснулся своего тела, потом попытался оторвать пальцы — но все усилия были напрасны. Ты уже год как отказываешь себе в этом, Фрэнк. Не сопротивляйся, позволь себе это. Тебе это нужно. Очень.

Он знал, что больше не в силах противиться; он как будто смотрел уже виденный фильм, зная, что последует. Он не мог изменить его, он должен досмотреть его до конца. О Боже, тогда пошли мне Гиллиан!

Но это была Саманта, он прекрасно знал, что так и будет. Он ощущал свежесть ее дыхания, чувствовал ее мягкое тепло, как оно обволакивает его, держит его нежно, но крепко, слияние, из которого он не в силах высвободиться. Кровать тихо поскрипывала, как бывало на «Гильден Фарм», когда Гиллиан делила с ним ложе. Он поклялся, что никто не займет ее место, и вот он предал ее. Неверность, прелюбодеяние, я не хочу этого, но не в силах сдержаться.

Он слышал смех Саманты, побуждающей его, насмехающейся над ним. Она толкала его, умирая от желания достичь пика их совокупления, властвуя над ним.

Еще одно последнее усилие остановиться, и он сдался. Он молил Бога, чтобы Гиллиан не было там, в темноте, чтобы она не видела его предательства. Но была лишь Саманта, даже Джейк перестал скулить; может быть, он даже ушел, почувствовав отвращение.

Телом Фрэнка овладел вихрь, более бурный, чем Котел в самый сильный шторм; его бросало то в одну, то в другую сторону, он метался, содрогался, испуская сдавленные крики наслаждения, хотя желал, чтобы это были стоны стыда. Саманта была так послушна, она без устали следовала за каждым его движением, ее желания жгли его, сводили с ума.

И даже когда он уже лежал, наконец, успокоившись, она была все еще там, насмехаясь над ним, издеваясь, потому что он был ее игрушкой; она позволила ему встать с постели — но даже и тогда он не мог освободиться от нее.

Джейк пролаял один раз, тихо и неодобрительно. Осуждая его. И Фрэнк со стыдом прижал руки к мокрому от пота лицу, излившееся тепло на нижней части тела жгло его. Извиваясь теперь уже от мучительного стыда, он попытался заплакать, но ему было отказано даже в этом облегчении. Он вцепился в подушку, стал колотить по ней кулаками, выкрикивая проклятья, желая, чтобы те внизу услыхали его.

Прошло много времени, прежде чем он смог заснуть. Даже во сне его мучили тревожные эротические видения, сливавшиеся с ощущением полного ужаса вперемешку с рычанием Джейка. За это время шторм достиг своего пика, град беспрестанно колотил по стеклу, как будто даже небеса пришли в ярость от содеянного им.