Посмотри на меня, стр. 8
Люк взглянул на пустую тарелку, потом посмотрел на Элизабет так, будто она сошла с ума, и откусил от своего куска.
— Айвен съел.
— Не говори с набитым ртом!
Он выплюнул непрожеванную пиццу на тарелку.
— Айвен съел.
При виде кашицы, которая только что была у него во рту, он истерически захохотал.
У Элизабет разболелась голова. Что за бес в него вселился?
— А оливки?
Видя ее раздражение, он сначала все проглотил и только потом ответил:
— Их он тоже съел. Я же говорил тебе, что он больше всего любит оливки. Дедушка хотел узнать, можно ли выращивать оливки на ферме. — И Люк улыбнулся, обнажив беззубые десны.
Элизабет улыбнулась. Ее отец не узнал бы оливку, даже если бы она подошла к нему и представилась. Он не любил «модную» еду: рис был самой большой экзотикой, на которую он соглашался, но все равно жаловался, что зернышки слишком маленькие и уж лучше он будет есть картофельное пюре.
Элизабет вздохнула и стала сбрасывать остатки еды в мусорное ведро, предварительно проверив, не выкинул ли Люк туда пиццу с оливками. Но ничего не обнаружила. У Люка обычно не было особого аппетита, он с трудом съедал один кусок пиццы, а уж о двух и говорить нечего. Она предположила, что найдет его через несколько недель покрытым плесенью в углу одного из шкафчиков. А если Люк действительно съел оба куска, то ночью ему будет плохо, и Элизабет придется за ним убирать. Опять.
— Спасибо, Элизабет.
— На здоровье, Люк.
— Чего? — сказал Люк, высунув голову из-за угла.
— Люк, я же тебе уже объясняла, надо говорить «что?», а не «чего?».
— Что?
— Я сказала: «На здоровье».
— Но я же тебя еще не поблагодарил.
Элизабет загрузила тарелки в посудомоечную машину и выпрямилась. Она потерла ноющую поясницу.
— Нет, поблагодарил. Ты сказал: «Спасибо, Элизабет».
— Нет, не говорил. — Люк нахмурился.
Элизабет почувствовала, что закипает:
— Люк, пожалуйста, хватит! Мы уже повеселились за обедом, так что теперь ты можешь перестать дурачиться, договорились?
— Нет. Это Айвен поблагодарил тебя, — сердито ответил он.
Она вся затряслась. Ей надоели эти глупые шутки. Слишком разозленная, чтобы отвечать племяннику, она с силой захлопнула дверцу посудомоечной машины. Ну почему он хотя бы один раз не может не действовать ей на нервы?
Элизабет пронеслась мимо Айвена с чашкой эспрессо, и он почувствовал аромат кофе вперемешку с духами. Она села за кухонный стол, плечи у нее поникли, и она опустила голову на руки.
— Айвен, иди сюда, — нетерпеливо закричал Люк из детской. — На этот раз я дам тебе быть Громилой!
Элизабет тихо застонала.
Но Айвен не мог пошевелиться. Его синие конверсы приросли к полу.
Элизабет слышала, как он поблагодарил ее. Он это точно знал.
Он некоторое время походил вокруг, проверяя ее реакцию на свое присутствие. Пощелкал пальцами у нее над ухом, отпрыгнул назад и посмотрел, что будет. Ничего. Он похлопал в ладоши и потопал ногами. Это вызвало громкое эхо в большой кухне, но Элизабет продолжала сидеть с опущенной головой, будто каменная.
Но она же сказала: «На здоровье». После бесконечных попыток издавать разные звуки рядом с ней он в недоумении и с большим разочарованием обнаружил, что она его присутствия не ощущает. Ладно, в конце концов, она всего лишь родитель, а кого волнует, что думают родители? Он стоял рядом и смотрел на ее макушку, раздумывая, какой бы звук ему еще издать. Он громко вздохнул, выпустив из легких большой объем воздуха.
Вдруг Элизабет вздрогнула, выпрямилась на стуле и до самого верха застегнула молнию на спортивном костюме.
И тут он понял, что она почувствовала его дыхание.
Глава четвертая
Элизабет закуталась в халат и завязала пояс. Подобрав под себя длинные ноги, она уютно устроилась в огромном кресле в гостиной. Завернутые в полотенце мокрые волосы башней возвышались у нее на голове, кожа источала фруктовый аромат после пенной ванны. В руках у нее была чашка свежесваренного кофе со сливками, и она смотрела телевизор, в буквальном смысле наблюдая за тем, как сохнет краска. Показывали ее любимое шоу про ремонт и перестройку домов, ей очень нравилось смотреть, как ведущим удается превращать самые запущенные и убогие комнаты в изысканные и элегантные.
Она с детства обожала переделывать все, к чему прикасалась. Томительные часы ожидания матери тратились на украшение кухонного стола россыпью ромашек, разбрасывание блесток на коврике у входной двери и скучном сером каменном полу фермы, на декорирование свежими цветами рамок для фотографий и украшение постельного белья пестрыми лепестками. Элизабет считала, что в этом проявлялся ее характер, заставляющий все исправлять, всегда стремиться к лучшему, никогда не успокаиваться, не знать удовлетворения.
Она считала, что это были ее детские попытки не дать матери снова уйти. Ей казалось, чем красивее дом, тем дольше мать в нем останется. Но ромашкам на столе доставалось не больше пяти минут внимания, блестки на коврике быстро затаптывались, цветы на рамках для фотографий не могли выжить без воды, а лепестки, разложенные на постели, оказывались на полу во время беспокойного сна матери. Как только эти уловки переставали действовать, Элизабет тут же снова начинала придумывать что-то такое, что могло бы по-настоящему привлечь мать и настолько ей понравиться, чтобы она уже не могла с этим расстаться. Элизабет и в голову не приходило, что «чем-то таким» может быть она сама.
Став старше, она полюбила выявлять истинную красоту вещей и, пока жила на старой ферме отца, приобрела в этом деле большой опыт. Теперь она любила рабочие дни, когда занималась восстановлением старых каминов, снимала ветхое ковровое покрытие и обнаруживала под ним прекрасный пол, лежавший там изначально. Даже в собственном доме она непрерывно что-то меняла, переставляла с места на место. Она стремилась к безупречности. Ставила перед собой задачи, иногда невыполнимые, чтобы только доказать самой себе и всем, что каждая, даже на первый взгляд уродливая вещь таит в себе красоту.
Элизабет получала от работы огромное удовольствие, а когда в Бале-на-Гриде и окружающих городках развернулось жилищное строительство, она начала неплохо зарабатывать. Если появлялись новые веяния, ее фирма узнавала об этом первой. Она свято верила в то, что хороший дизайн делает жизнь лучше. Красивые, удобные и функциональные пространства — вот что она рекомендовала своим клиентам.
Ее собственная гостиная была решена в мягких тонах. Замшевые диванные подушки, пушистые ковры — она любила чувствовать предметы. Светло-кофейные и кремовые оттенки, как чашка кофе в ее руке, помогали ей привести мысли в порядок. В этом вечно спешащем куда-то мире ей было жизненно необходимо иметь спокойный дом, чтобы сохранить рассудок, укрыться от хаоса и суеты. По крайней мере, у себя дома она все держала под контролем. Сюда она могла впускать лишь тех, кого хотела, решать, сколько они пробудут и где именно расположатся. В отличие от сердца, куда люди входят без спроса, вторгаются в любые уголки, и попробуй потом удержать их дольше, чем они планировали. Нет, в дом к Элизабет гости приходили только по ее желанию. А она не желала, чтобы они приходили вообще.
Встреча в пятницу была очень важной. Она потратила несколько недель, планируя ее, обновляя портфолио, готовя слайды для презентации, подбирая вырезки из газет и журналов, где говорилось об оформленных ею домах. Она собрала всю свою жизнь в одну папку, чтобы убедить заказчиков поручить ей эту работу. Древнюю башню, возвышающуюся на горном склоне над Бале-на-Гриде, собирались снести, чтобы освободить место под гостиницу. Когда-то, во времена викингов, эта башня защищала город от врагов, но Элизабет не видела смысла сохранять ее в нынешнем виде: ни художественной, ни исторической ценности она не представляла. Когда туристические автобусы, забитые жадными до впечатлений людьми со всего мира, проезжали Бале-на-Гриде, гиды об этой башне даже не упоминали. Никто ею не гордился, никто не интересовался. Уродливое нагромождение камней, да и только. Ее ни разу не реставрировали, и она тихо осыпалась и разрушалась, днем служила приютом подросткам, а ночью — местным пьяницам. Сирша принадлежала к обеим этим группам.