Небеса, стр. 16

Она упорно говорила мне «вы»: казалось, будто удлиненные окончания бьют хвостами в воздухе. Покончив с разговором, Вера уложила на стол свежий бумажный лист и выразительно нахмурилась над ним.

А я пошла за аккредитацией.

ГЛАВА 10. БОГ ИЗ МАШИНЫ

Почему религиозные и национальные темы не пользуются успехом у журналистов, я поняла быстро. Эта территория была отменно скользкой и требовала легкой походки: шаг вправо, шаг влево — и добро пожаловать в пропасть! Практически, танец на проволоке. Касаясь стен мечети или синагоги, текст невольно становился серьезным и скучным — как любая корректность, вываренная до полной потери вкуса.

К вишнуитам надо было ехать троллейбусом, мне всегда нравились эти медленные городские насекомые. Под ласковое дребезжание и гул краткого разгона я устроилась на высоком троне кондуктора. Тринадцатый маршрут в эту пору дня не пользуется в Николаевске особенным успехом: он уходит к Трансмашу, минуя центр. Окна выбелены морозом, широкое тело троллейбуса бросало из стороны в сторону, как пьяницу.

Мне так захорошело в этом временном зимнем убежище, что я чуть не проехала нужную остановку. Заторопилась выпрыгнуть в дверную гармошку и не успела узнать в хрупкой старушке с накрашенными губами Эмму Борисовну Кабанович: она пыталась сесть в троллейбус, но я вылетела ей навстречу — как судьба.

Неловко вцепившись мне в рукав, Эмма громко ахала, распугивая пассажиров. Троллейбус уехал, завывая и бренча, но старушка не подарила ему ни одного сожалеющего взгляда.

"Глаша, деточка! Ну что мы стоим, давай перекурим! У тебя есть?"

Она висела у меня на руке, как ребенок, пока мы шествовали в кусты под сенью умиленных взглядов.

"Рассказывай! Где ты? Что ты?"

О пребывании в «Роще» я упоминать не стала: тем более, мне с каждым днем все меньше верилось, будто я действительно была там, а не наблюдала картины клинической жизни по телевизору или во сне. Зато счастливое трудоустройство в "Николаевский вестник" я описала очень живо. Милая Эмма восторженно застучала пальчиком по сигарете, сбивая пепел: она без ума от этой газеты и выписывает ее ровно четверть века! Почему такая точность: первую подписку она оформила, когда Виталичек пошел в школу…

Ой! Имя птичкой спорхнуло с языка Эммы Борисовны, вот незадача! Поймать бы за многоперый хвост и проглотить обратно — жаль, никто не научился это делать. Всего-то дел, выдержать минутную, в одну сигарету, беседу, а тут… Старушка так расстроилась, что мне захотелось обнять ее:

"Эмма Борисовна, все нормально, не вздрагивайте! Расскажите, как у вас здоровье? Как ученики, как Юлия Марковна?"

Несбывшаяся свекровь облегченно запустила долгий монолог: здоровье, конечно, не ах, но жить можно, особенно в сравнении с любимой приятельницей Юлией Марковной. Та сдала абсолютно, в прошлую пятницу сломала шейку бедра. Ученики пока есть, но дети сейчас музыкально нечуткие, очень средних способностей… Взять хотя бы Ирочку Криницыну, которая не в состоянии освоить банальное арпеджиато.

Эмма сглатывала воздух и неслась дальше, как жокейская лошадь перед финишем. Я пыталась примостить словечко в редких паузах, но всякий раз терпела поражение. К тому же, я мучилась почти физическим желанием узнать о Кабановиче и топила это желание в последних запасах самолюбия. Не хватало, чтобы Кабановичу достались его объедки!

К счастью, старушка торопилась — надо было успеть в приемные часы к Юлии Марковне: на запястье Эммы висел пакет с бледными зимними яблоками. Дружно выбросив окурки, мы попрощались — так прощаются друг с другом жертвы некогда сильной, но поостывшей от времени дружбы.

И уже потом в спину мне прилетел дрожащий выкрик — он подстрелил мою душу влет, будто утку над камышами:

"Глаша, мне жаль, что все получилось так глупо! У Виталика никогда больше не будет такой замечательной девушки!"

Воспоминания скачками понеслись за мною следом. С каждой секундой их становилось все больше, сами они были все ярче, и вскоре вырвались вперед, и затопили собой город. Все вокруг напоминало мне о Кабановиче.

Выбеленные снегом тротуары — я крепко держалась за мощную скобку его руки, чтобы не упасть: и все равно, приплясывала на месте, а он напрягал руку, я чувствовала жесткие бугры мускулов даже через куртку. Весь Николаевск был полон Кабановичем, пропитан им до последнего камушка мостовой, до самого чахлого деревца, до самой забытой улички…

"All'erta, all'erta!" — пел невидимый Феррандо: Эмма унесла с собой и эту музыку тоже, поэтому я никогда не смогу слушать "Il Trovatore" с прежней легкостью, она будет связана с Кабановичами — навсегда.

Тут меня очень кстати обогнал некто лысый, бряцающий браслетами: оранжевое одеяние прикрыто легким плащичком. Я помчалась за ним, будто Алиса — за Белым Кроликом, доглатывая последнюю слезу.

Дворец культуры николаевских железнодорожников ничем не отличался от своих клонов, выстроенных в нашей стране: в любом русском городе найдутся родные братья николаевскому ДК — чтобы колонны, и каскады рюшевых штор, и ковровые дорожки, всегда красные с зеленой окантовкой, зафиксированы на ступенях скобками. Библиотека, кинозал, кружок танцев и клуб собаководов железнодорожники с детьми повышали свою культуру под цепким взглядом гипсового Ленина: безрукий, как Венера Милосская, он смутно белел в конце коридора.

Ленина все еще не убрали с насиженного места, но вместо алого стяга за ним красовалась кадка с буржуазной юккой. Скульптура почти не состарилась от времени и была не изгажена подросшими железнодорожниками; так, легкие царапины и трещины на крыльях носа. А вот кружков и кинозалов след простыл спаянный монолит ДК разобрали по кирпичикам в считанные дни: на каждой двери висела своя табличка, залы — что большой, что малый, — сдавали в аренду всем, кто ни попросит: от организаторов гастролей группы «Преисподняя» до приснопамятных вишнуитов.

Я купила два пирожных и съела их в один присест, не разбирая вкуса: на куске картона белел прилипший крем. Наконец в зале раздался увеличенный микрофоном голос.

Мне еще надо было найти блокнот в сумке, по самую застежку набитой всякой нужной дребеденью.

Только в последнем ряду остались пустые кресла. Освещение выключено, сцена окутана зеленоватыми лучами — будто в ожидании первого акта. Декоративное панно все еще не убрано с задника, и лысый человек, обернутый в оранжевую материю, прекрасно перекликался с другим лысым человеком: того писали, будто для монеты. Гигантский профиль с чувашским прищуром и гордо задранной бородкой, и, будто на фоне огромной луны, худая фигурка перед микрофоном — местный гуру.

Микрофон отрегулировали плохо, и голос нырял в тишину, после чего возвращался в зал на самых высоких частотах: "замечательные… свершения… в жизни каждого из нас… важно верить… мантры… давайте начнем…"

Зал радостно откликнулся многоголосой "Харе Вишну": звенели бубенцы, два лысых черепа сверкали на сцене. В двух шагах от меня запросто могла сидеть тетя Люба. Мантра была бесконечной, составленной по принципу "белого бычка", но гуру вдруг простер в зал руку и слегка наклонил голову. Этот жест моментально усмирил кричащие ряды, тишина опустилась, как занавес. Гуру придвинул к себе микрофон.

"Сегодня с нами… реинкарнация Вишну… великий гуру… прямо из чертогов небесных…" — оратор старался говорить громко, чтобы его собственный голос долетал до слушателей; микрофон все так же вредничал, и зал начинал волноваться. Потом все резко закричали, взметнув вверх руки, мне это напомнило рок-концерт, до которых я была охотницей в старших классах. Вместо музыкантов на сцену выбежал еще один вишнуит, он размахивал руками и опускал взгляд — так являются публике только самые уверенные в себе люди.

Микрофон испуганно зашипел под губами великого гуру и начал работать без перерывов:

"Дорогие николаевцы, Вишну уже здесь! — Мне показалось, что великий гуру имеет в виду самого себя, но публика затрепетала от волнения. — Вы избранные и счастливые дети Вишну, потому что открыли ему свои сердца, великий гуру говорил, будто пел. — Те, кто сегодня отведал наших сладостей, может с достоверностью сказать: теперь Вишну живет в моем сердце!"