Покинутый (ЛП), стр. 66

Вашингтон ответил с негодованием:

— Нам сообщили, что индейцы вступили в союз с англичанами. Я приказал положить этому конец.

— Сжечь их деревни и засолить землю. И перебить всех до единого, как следует из приказа.

Вот теперь я мог сказать Коннору правду.

— И это не впервые, — я смотрел на Вашингтона. — Не впервые. Расскажите ему, что было четырнадцать лет назад.

Несколько секунд в домике висела напряженная тишина. Снаружи доносился кухонный звон и лязг, слабый стук проезжавшей повозки, а из глубины лагеря — зычные команды сержанта и ритмичный треск от множества марширующих сапог. Вашингтон покраснел под взглядом Коннора и, наверное, проделал какие-то умозаключения, и до него дошло, о каких именно давних событиях идет речь. У него рот открывался и закрывался, но слов он не находил.

— Это было иное время, — с напором сказал он. Чарльз всегда характеризовал Вашингтона как нерешительного, мямлящего тугодума, и теперь, вот в эту минуту, я вполне понял, что он имел в виду.

— Семилетняя война, — сказал Вашингтон, как будто один этот факт сам собой мог объяснить все на свете.

Коннор застыл с невидящим взглядом, точно сильно о чем-то задумался и происходящее в домике его нисколько не касалось. Я шагнул к нему.

— Теперь видишь, сын, каков этот «великий человек», если его прижать? Он строит оправдания. Ищет виноватых. Он много чего делает, кроме одного — не берет на себя ответственность.

У Вашингтона кровь отхлынула от лица. Он потупил взгляд и буравил им пол, и вина его была очевидна.

Я пытался заглянуть в глаза Коннора, но он сделал несколько тяжелых частых вздохов, а потом взорвался от ярости:

— Хватит! Все это может подождать. Сейчас главное — мой народ.

Я потянулся к нему.

— Нет! — он отпрянул. — Между нами все кончено.

— Сын…

Но он не дал мне сказать.

— Думаешь, я так слаб, что назвав меня сыном, ты можешь сбить меня с толку? Сколько времени ты знал об этом и молчал? Или я должен поверить, что ты узнал об этом только что? Кровь моей матери на чужих руках, но Чарльз Ли просто чудовище, и все, что он делает, он делает по твоему приказу.

Он повернулся к Вашингтону, и тот попятился назад, испугавшись, что ярость Коннора обратится и на него.

— Предупреждаю вас обоих, — сдавленно выговорил Коннор. — Если вы встанете у меня на дороге, я убью вас.

Глава 46

16 сентября 1781 года

В сражении при Монмуте в семьдесят восьмом Чарльз, вопреки приказу Вашингтона атаковать отступающих англичан, отступил сам. Что он думал при этом, я не могу сказать. Может быть, он считал, что противник превосходит его численно, или полагал, что отступление отрицательно скажется на отношениях Вашингтона и Конгресса, и командующий, наконец-то, будет отстранен. В общем-то, по большому счету, причины этого поступка были не важны, и я никогда его не спрашивал.

Знаю только, что Вашингтон приказал ему атаковать, а он сделал наоборот, и результатом стал стремительный разгром. Мне говорили, что к этой битве приложил руку Коннор, помогший повстанцам удержать позиции, а Чарльз отступил прямо на порядки Вашингтона и в словесной перепалке с командующим употребил довольно крепкие выражения.

Я легко мог это представить. Я помнил того молодого человека, с которым много лет назад я познакомился в гавани Бостона, помнил, с каким благоговением он смотрел на меня и с каким презрением, свысока, на всех остальных. С тех пор, как он был обойден должностью главнокомандующего Континентальной армией, его недовольство Вашингтоном терзало его, как открытая рана — все сильней и сильней, без надежды на избавление. Мало того, что он дурно отзывался о Вашингтоне при любом удобном случае, очерняя его во всех смыслах и как человека, и как командующего, но он занялся интригами еще и в переписке, стараясь перетянуть на свою сторону членов Конгресса.

Правда, отчасти его ретивость вдохновлялась верностью Ордену, но все равно она подпитывалась личным раздражением от того, что его обошли когда-то. Чарльз мог бы получить отставку в британской армии и стать во всех отношениях американским гражданином, но ему было свойственно очень британское чувство превосходства, и он очень остро чувствовал, что должность главнокомандующего принадлежит ему по праву.

Я не могу упрекать его за то, что он примешивал к этой истории личные мотивы. Кто из рыцарей, впервые встретившихся когда-то в таверне «Зеленый Дракон», был свободен от этого? Наверняка не я. Я возненавидел Вашингтона за то, что он сотворил с деревней Дзио, но его руководство революцией, трезвое порой до безжалостности, не несло на себе отпечатка жестокости, насколько мне было известно. Он не приписывал себе чужих успехов, и теперь, когда, несомненно, война близилась к концу, разве мог его кто-нибудь назвать иначе, чем героем?

В последний раз я виделся с Коннором три года назад, когда он оставил меня одного возле Вашингтона. Одного. Без посторонних. И хотя и постаревший и не такой прыткий, как прежде, я все-таки получил возможность отомстить за все, что он сделал с Дзио, и мог наверняка «отстранить» его от командования, но я не тронул его, потому что во мне уже было сомнение: не ошибся ли я на его счет? Наверное, пришло время сказать: я ошибся. Это человеческая слабость — видеть изменения в себе и полагать, что остальные при этом не меняются. Пожалуй, в этом и была моя ошибка с Вашингтоном.

Может быть, он изменился. Я только пытался понять, прав ли Коннор. А тем временем Чарльз после своей перебранки с Вашингтоном был арестован за нарушение субординации, предстал перед военно-полевым судом и в итоге потерял свою должность и нашел пристанище в Форте Джордж, где остается и до сих пор.

— Этот парень направляется сюда, — сказал Чарльз.

Я сидел у стола в Западной башне Форта Джордж, перед окном с видом на океан. Через подзорную трубу я видел на горизонте корабли. Это они держат курс сюда? И там Коннор? И его товарищи?

Я повернулся и жестом пригласил Чарльза сесть. Он был неряшливо одет; лицо утомленное и осунувшееся, и на лицо свисали седеющие волосы. Он был раздражен, но если и вправду сюда идет Коннор, то раздражение это вполне объяснимо.

— Он мой сын, Чарльз, — сказал я.

Он кивнул и отвел взгляд, сжав губы.

— Я так и думал, — сказал он. — Похож. А его мать — та женщина из могавков, с которой вы… сбежали тогда, не так ли?

— О, я даже сбежал?

Он пожал плечами.

— Только не говорите мне, что я не забочусь об Ордене, Чарльз. Вы ведь тоже несете ответственность.

Молчание длилось долго, и когда он снова посмотрел на меня, глаза его вспыхнули.

— Когда-то вы поставили мне в вину то, что я создал ассассина, — недовольно сказал он. — А не кажется ли вам это издевкой и даже лицемерием, потому что он ведь именно ваш отпрыск?

— Возможно, — сказал я. — Я действительно больше не уверен.

Он сухо рассмеялся.

— Орден безразличен вам уже давно, Хэйтем. В последнее время я не вижу в ваших глазах ничего, кроме бессилия.

— Не бессилие, Чарльз. Сомнение.

— Да хоть и сомнение, — он фыркнул. — Вряд ли великому магистру тамплиеров приличествуют сомнения, вам не кажется?

— Может быть, — согласился я. — А может быть, я понял, что только дуракам и детям они не свойственны.

Я снова посмотрел в окно. Недавно корабли для невооруженного глаза были булавочными головками, теперь они выросли.

— Чушь собачья, — сказал Чарльз. — Ассассинские бредни. Вера не допускает сомнений. Это минимум, чего мы требуем от наших лидеров: веры.

— Я помню время, когда вы нуждались в моем покровительстве, чтобы примкнуть к нам; теперь вам впору занять мое место. Вы бы стали хорошим великим магистром, как по-вашему?

— Таким, как вы?

Долгое молчание.