Покинутый (ЛП), стр. 51

Не долго. Первый жрец появился через несколько мгновений. Я застрелил его, швырнул мушкет в сторону, взял другой и застрелил еще одного. Выбегали все новые и новые, я разрядил в них пистолеты, бросился к двери и атаковал их клинком и саблей.

Вокруг меня падали трупы — десять, одиннадцать и еще, и еще — а дом все пылал, и я пропитался кровью жрецов, кровь была на руках, и ее ручьи стекали с моего лица.

Раненые вопили от боли, я не трогал их, а остальные столпились в доме и одинаково страшились и сгореть внутри, и выбраться наружу, навстречу смерти. Некоторые, конечно, рискнули и кинулись вперед, вооруженные саблями, но были тут же зарезаны.

Те, что остались внутри, сгорели. Может быть, кто-то и удрал, но у меня не было настроения следить за каждым. Я только убедился, что большинство из них погибли; послушал вопли и вдохнул запах жареной плоти тех, кто укрылся внутри, а потом я переступил через тела мертвых и умирающих и ушел, оставив позади догорающий монастырь.

Глава 33

25 сентября 1757 года

Мы сидели в небольшом домике за столом с остатками трапезы и одинокой свечой между нами. Рядом спал Холден, в лихорадке, и время от времени я вставал и менял тряпицу у него на голове на более прохладную. Необходимо чтобы лихорадка прошла правильно, и только когда ему станет лучше, мы отправимся дальше.

— Отец был ассассином, — сказала Дженни, когда я сел. Мы впервые говорили об этих вещах с момента побега. Всё было как-то не до этого — надо было присматривать за Холденом, выбираться из Египта и каждую ночь искать себе пристанища.

— Я знаю, — сказал я.

— Знаешь?

— Да. Догадался. Еще тогда, когда ты намекала на это, много лет назад. Помнишь?

Ты еще называла меня «Прыскун»…

Она сжала губы и смущенно поежилась.

— …и говорила, что я наследник. И что рано или поздно я узнаю, что мне предназначено.

— Помню…

— Но узнал я скорее поздно, чем рано. Что мне предназначено.

— Но если ты понял, то почему жив Берч?

— А зачем ему умирать?

— Он тамплиер.

— Я тоже.

Она отпрянула, и лицо у нее потемнело от ярости.

— Ты — ты тамплиер! Но это противно всему, что отец когда-либо …

— Да, — спокойно ответил я. — Да, я тамплиер. И нет. Это не противно тому, во что верил наш отец. К тому времени, как я узнал о его убеждениях, я заметил много общего в этих двух доктринах. Я стал задумываться, а не являюсь ли я, принимая во внимание мою природу и мое нынешнее положение в Ордене, наиболее подходящей фигурой для объединения ассассинов и тамплиеров…

Я замолчал. Она немножко пьяна, понял я; у нее как-то странно скривилось лицо, и она презрительно фыркнула:

— А что же теперь с ним? С моим бывшим женишком, обладателем моего сердца, бравым и очаровательным Реджинальдом Берчем? Что с ним, скажи на милость?

— Реджинальд мой наставник, мой магистр. Именно он воспитывал меня все годы после налета.

Ее лицо исказила самая гадкая, самая ядовитая ухмылка, которую я только мог вообразить.

— Нет, ну не везунчик ли? Его, видишь ли, наставляли. А меня, представь, тоже наставляли — турецкие работорговцы.

Я чувствовал, что она будто видит меня насквозь, будто была свидетелем того, чем я занимался все эти годы; и я опустил глаза, а потом глянул в другую часть комнаты, где лежал Холден. Комната, полная моих прегрешений.

— Прости, — сказал я. И им обоим: — Простите.

— Да брось ты. Я ведь тоже одна из счастливчиков. Меня не трогали до продажи османскому двору, а потом заботились обо мне во дворце Топкапи, — она отвела взгляд.

— Могло быть и хуже. В конце концов, я привыкла.

— К чему?

— Думаю, ты боготворил отца, так ведь, Хэйтем? Наверное, и сейчас боготворишь. Он солнце и луна. «Мой отец мой король». Но не для меня: я его ненавидела. Вся его болтовня о свободе, духовной свободе и свободе мысли, не распространялась на меня, его собственную дочь. Мне не полагалось занятий с оружием, помнишь? «Думать иначе» — не для Дженни. Просто: «Будь послушной девочкой и ступай замуж за Реджинальда Берча». Какая прелестная была бы пара. Смею заверить, султан со мной обходился лучше, чем он. Я когда-то сказала тебе, что наши жизни предначертаны, помнишь? Кое в чем я ошиблась, конечно, потому что мы и подумать не могли, как все обернется, но с другой-то стороны? С другой стороны я во всем права, Хэйтем, потому что ты родился, чтобы убивать, и ты убиваешь, а я родилась, чтобы обслуживать мужчин, и именно это я и делала. Но моя служба кончилась. А твоя?

Она умолкла, взяла стакан с вином и залпом выпила. Какие ужасные воспоминания пыталась она заглушить?

— Это ведь твои дружки тамплиеры напали на наш дом, — сказала она, когда стакан опустел. — Я уверена.

— Но ведь колец ты не видела.

— Не видела, и что? Что это доказывает? Что они сняли их, только и всего.

— Нет, Дженни, это не тамплиеры. Я с ними потом сталкивался. Это были наймиты.

Наемники.

Да, наемники, подумал я. Наемники, работавшие на Эдварда Брэддока, который был близок к Реджинальду…

Я подался вперед.

— Мне сказали, что у отца что-то было — что-то, что они искали. Ты знаешь, что это?

— Еще бы. Они везли это в повозке, той ночью.

— Что же это?

— Книга.

Во мне всё захолодело, замерло.

— Что за книга?

— Коричневая, в кожаном переплете, с печатью ассассинов.

Я кивнул.

— Сможешь узнать ее, если увидишь?

Она пожала плечами.

— Ну, наверное.

Я глянул на Холдена, на его тело, блестевшее от пота.

— Когда лихорадка пройдет, мы отправимся туда.

— Куда туда?

— Во Францию.

Глава 34

8 октября 1757 года

Утро было прохладное и солнечное, и точнее всего можно было бы назвать его «испятнанным» солнцем, потому что яркий свет, проникавший сквозь полог деревьев, превращал лесную подстилку в пестрое лоскутное одеяло с золотыми лоскутами.

Мы ехали верхом, друг за другом, трое, впереди был я. За мной ехала Дженни, давно уже скинувшая наряд служанки и облачившаяся в робу, полы которой свисали сбоку ее лошади. На голове у нее был большой темный капюшон, и лицо под ним вырисовывалось смутно, словно оно выглядывало из пещеры: хмурое, напряженное, в оправе седоватых волос, падавших на плечи. За Дженни следовал Холден в таком же, как у меня, наглухо застегнутом сюртуке, в шарфе и в треуголке, разве что сидел он несколько ссутулившись, и вид у него был бледный, болезненный и… неспокойный.

После лихорадки он стал неразговорчив. Были, правда, моменты — слабые отблески прежнего Холдена: мимолетная улыбка или вспышка его лондонской рассудительности, — но они прошли, и скоро он совсем замкнулся. Во время нашего путешествия через Средиземное море он держался особняком, сидел в одиночестве и все о чем-то думал. Во Франции мы переменили внешность, купили лошадей и направились к замку, а он все так же хранил молчание. Он выглядел слабым, и видя его на прогулке, я думал, что он еще испытывает боли. Я замечал, что и в седле он время от времени морщится, особенно на бездорожье. Мне и думать было тяжело о той пытке, физической и нравственной, которую он терпит.

В часе пути от замка мы остановились и я прицепил на пояс шпагу, зарядил и сунул за портупею пистолет. Холден сделал то же самое, и я спросил его:

— Вы уверены, что сможете драться, Холден?

Он глянул на меня укоризненно, и я заметил мешки у него под глазами.

— Прошу прощения, сэр, но то, что у меня выдрали, помещалось не в голове [19].

— Не обижайтесь, Холден, я не подразумевал ничего такого. Но ответ я получил, и он меня устраивает.

— А вы думаете, что будет драка, сэр? — спросил он, и я заметил, что он снова поморщился, когда передвинул саблю на поясе, чтоб она была под рукой.