Однажды, вдруг, когда-нибудь…, стр. 60

— А вы не догадываетесь?

— А я не догадываюсь.

— Я пришла поговорить о маме.

— А что с мамой? — Александр Павлович прекрасно знал, что с мамой, но ведь должен же он был что-то спрашивать…

— Вы прекрасно знаете — что с мамой, — Наташа будто подслушала его мысли.

— Понятия не имею!

— Она — другая, я вам уже говорила. И виноваты в этом вы!

Прямое обвинение Александру Павловичу не понравилось.

— Знаешь, подруга, я за собой вины не чувствую. Никакой.

— Извините, я оговорилась. Не виноваты, а… — Помялась, слово подбирая: — Ну после того, как вы к нам в дом пришли, она другой стала.

Все верно. Именно после того: слепой бы не заметил.

— Какой — другой? Ты можешь говорить внятно? — Александр Павлович решил: с Наташей необходимо быть честным.

Это он, помнится, еще позавчера ночью решил, когда уснуть не мог. А пока тянул время, занудствовал по своему обычаю: стать честным с женщиной — на такой шаг мужество требуется, а его у Александра Павловича не в избытке, подкопить надо. И то ли «подкопил» он, то ли надумал сразу — в омут головой, но вдруг сказал: — Ладно, не отвечай. Я знаю, что ты имеешь в виду, прекрасно знаю… Но вот интересно: чем тебе не нравится такая мама?

Наташа отвернулась. Смотрела, как малыши толкались в песочнице, кто-то у кого-то ведерко отнимал, выл в голос: еще сопли не высохли, а уже делят имущество, сами себе проблемы создают. С детства и далее — со всеми остановками…

Наташа сказала не оборачиваясь:

— Мне нравится. Мне очень нравится. Я только боюсь.

— Чего ты боишься?

— Что вы уйдете — и она станет прежней.

Ах, умная девочка Наташа, взрослая мудрая девочка!… И все же не могла она понять то, что мог понять Александр Павлович. Или иначе: хотел поверить, что понял.

— А с чего ты взяла, что я уйду? — спросил и сам себя одернул: ты же хотел быть честным. Так будь! — Нет, подожди. Наташа! Ты умная девочка… — Он встал и заходил туда-сюда вдоль скамейки. Наташа по-прежнему на него не смотрела: вроде бы разглядывала малышей. Она не хныкала, ничего не просила, и от ее каменного молчания Александру Павловичу было еще труднее.

— Поверь, мама уже не станет прежней, не сможет, она нашла в себе себя, — он говорил с Наташей как со взрослой, уверенный, что ей все ясно. — Это главное: найти в себе себя, а мама очень долго не хотела ничего искать, ее вполне устраивало все, что происходит. А теперь, ты права, она изменилась. Может быть, чуть-чуть, всего самую малость, но ведь надо сделать только первый шаг… — Странно, но он говорил не о Валерии. Вернее, не только о Валерии — вообще о женщинах. И плевать ему было на то, что слушательнице десять лет от роду. Главное: она слушала. И, похоже, верила, как он и просил. — Самое трудное — сделать первый шаг, но после уже невозможно остановиться: это как снежный ком. Но страшно другое: никто не хочет делать первого шага. Никто! Все кругом говорят: надо, надо, иначе беда, а от разговоров — ни на шаг, прости за каламбур. А Валерия сделала… И это не кто-нибудь, а твоя мама! Ты же знаешь, как она ценит свою разлюбезную независимость, как она трясется над ней. И тебя тому же учит… Ты другая… К счастью…

— Вы уйдете… — упрямо повторила Наташа.

— Ну при чем здесь я? — почти кричал Александр Павлович. — Я — ничто, никто, я для нее — трамплин, рогатка, катапульта: называй как хочешь. С меня только началось. Понимаешь: на-ча-лось! А дальше я не нужен! Ну, был бы другой, не я — все равно началось бы…

— Другой не мог. Никто не мог. А вы смогли…

И тогда Александр Павлович — кто, кто его за руку дернул?! — решился. Выхватил из кармана «портсигар», нажал кнопку: тускло зажглось круглое выпуклое окошко на серебряном, с чернью, антикварном боку приборчика.

— Смотри, Наташа…

— Что это?

— Помнишь то чудо в цирке?

— Когда зал ожил?

— Да-да! Там был прибор «короля магов». А этот — мой. И я его сделал для того, чтобы мама стала другой. Сам сделал!

Наташа протянула руку к «портсигару», осторожно взяла его. Нелепо, не к месту, но Александр Павлович вспомнил цитатку: «берет как бомбу, берет как ежа, как бритву обоюдоострую…» К случаю цитатка подходила…

— Фонарик?

— Он только похож на фонарик. Но когда я включал его, мама становилась такой, как я хотел… — он добавил: — Как ты хотела.

— И это — все?! — В Наташином голосе был ужас.

— Все! Все! — Александр Павлович испытывал странное, болезненное облегчение: выговорился, ничего не скрыл. Нет больше проблемы!…

— Включить… — Наташа как завороженная смотрела на желтый глазок «портсигара».

— Да! Забери его. Насовсем. Держи у себя. Никому не показывай. Он твой. Только твой. Захочешь — включишь.

— А по какому принципу он работает?

Как ни был взволнован, а все ж отметил: мамина дочка, четких объяснений требует. А в цирке-то не требовала, на веру приняла…

— Какая тебе разница? Работает и работает. Ты как мама… Не открывай, не надо: другого я сделать не смогу. Знаешь: это было у меня как наитие. Чудо, если хочешь… Вдруг осознал: требуется чудо, — он невольно повторил слова Гранта, — и я его сотворил.

— А если сломается?

— Он никогда не сломается, не беспокойся…

Александр Павлович наклонился и легко-легко, чуть прикоснувшись губами, поцеловал Наташу в щеку. Щека была теплой и все же мокрой: и не хотела, а, видно, поплакала девочка, только незаметно, Александр Павлович ничего не углядел.

— Прощай! — И он, не оглядываясь, боясь, что Наташа окликнет его, побежал через двор, выскочил из ворот на улицу, увидел зеленый огонек: — Такси! — хлопнул дверцей: — На Войковскую, к плотине…

Закрыл глаза. Сердце стучало как бешеное: вот-вот выскочит. И никогда, никогда еще не было ему так больно и скверно. Никогда в жизни он не мучился так оттого, что всего-навсего — ну пустяк же, привычное дело! — обманул женщину.

7

Но боль прошла, потому что никогда ничего у Александра Павловича долго не болело. Разве что поясница: но это профессиональный недуг, результат цирковых сквозняков; да, кстати, он, этот недуг, о себе тоже давно не напоминал.

А если что и осталось, так ощущение брезгливого недовольства самим собой: разнюнился, как юнец. Решено, эмоции побоку. Стоит вспомнить к случаю недавние слова Валерии о том, что у нее эмоций и неприятностей на службе — во как хватает! У Александра Павловича — тоже, и лишние, «сердечные», — совсем ни к чему.

А девочку он успокоил, дал ей могучую техническую игрушку — пусть сама пользуется. Александр Павлович в этих играх больше не участвует: слишком далеко, кажется, дело зашло…

И все было бы распрекрасно — не в первый раз Александр Павлович с дамами сердца, как говорится, «завязывал», оставаясь с ними между тем в наидобрейших дружеских отношениях: гордился он этим своим дипломатическим свойством, но ближе к вечеру, когда Александр Павлович отдыхал, морально готовясь к нудному ночному прогону, явилась Валерия. Явилась без звонка, как ни в чем не бывало, ничему не удивляясь. Только спросила:

— Куда ты исчез?

Александр Павлович неожиданных визитов не любил, вообще сюрпризов не терпел, считал, что лишь тот сюрприз хорош, о котором заранее известно. Но виду не подал, усадил Валерию в кресло, кофе принес: как раз перед ее приходом заварил.

— Дела, Лер… До премьеры времени — с гулькин нос. И ничего не готово, хоть плачь.

— Плачешь?

— Рыдаю.

— Могу платочек ссудить.

— Давно запасся…

Александр Павлович прекрасно понимал, что бессмысленный этот разговор всего лишь прелюдия к чему-то более серьезному, ради чего и пришла Валерия, пришла, не позвонив, не сговорившись заранее, как всегда у них делалось, потому что, вестимо дело, уяснила: позвони она — и Александр Павлович тысячу причин найдет, чтобы встреча не состоялась. Умная женщина, дочь — в нее…

Валерия и вправду была умной: долго кота за хвост не тянула, если поговоркой воспользоваться.