Калитка, отворись!, стр. 5
Дальше в песне должны быть слова о том, что казак умирает и могилку его заносит снегом, но Нюрка переходит совсем на другую мелодию — с таким концом она не согласна. Так не должно быть — и так не будет. Станет казак во главе войска — и победит. И казачка отыщет его, и пойдут они вместе…
Нюрка играет и тогда, когда все расходятся и возле неё остаются только Зина и Эля.
— Я этого никогда не слыхала. Что это за музыка? — спрашивает Эля.
Зина опять не успевает вставить своё слово, хотя ей и хотелось спросить это первой.
Нюрка в ответ:
— Не знаю…
Всю ночь Зина проворочалась, не могла уснуть на чужой постели, вспоминала дом.
Бывало, ей нравилось, когда что-нибудь случалось с ней впервые. Про себя она звала такие моменты «началами», хотя ещё и не объясняла себе подробно, как это.
А это вот как. Увидела ты впервые звёзды — начало! Буквы сложились вдруг в слова, и ты, не веря себе, поняла, что умеешь читать, — начало! А вот ты почувствовала, что вода держит тебя на себе, и поплыла… Разве такое забудешь?.. Всё потом изменится в человеке: и рост, и цвет волос, и нервные клетки, и кровь, по-другому будет он жить, — но этими-то воспоминаниями о началах и скреплён единый человек, «личность», как мы говорим, хотя видимое лицо тут и ни при чём.
Первая бессонница — тоже, конечно, начало. И хорошо, если она от восторга, от избытка мыслей, от нежности — много будет от неё добра на много лет. Совсем другое дело, если у тебя всё болит, и ты зла на всё на свете — и на себя, и на растрёпанный тополь за окном, и на своего друга… Но что поделать, даже первый костюм не всякий может выбрать себе по собственной воле и вкусу, не то что первую бессонницу.
Зина очень старалась уснуть; пробовала, как папа учил, представлять слонов — одного, пять, десять… Но вместо слонов представлялись пьяные старики, Володька на коне, Нюрка, которая издевательски хохочет. Нюрке что! Она не устала, у неё не болит спина… Если бы не спина — встать бы, уйти бы домой. Нет, спина пустяки, но Нюрка станет смеяться: струсила, струсила!.. «И пускай смеётся. Я её терпеть не могу. Скорей бы очутиться без неё!.. Где этот костёр, который хочет оторваться от земли и рассыпает искры до самых звёзд? Зачем она выдумала этот костёр?.. Ой, меня что-то укусило!.. «Когда стилягу хоронили, стиляги все за гробом шли!..» Что это Нюрка играла?.. Ей все свои здесь, а я… Отставлена я ото всех, как большой палец на руке…»
Заснула она под утро и только начала видеть первый сон, как Нюрка растормошила её:
— Пора!
Дорога лежала длинная и скучная. Крылатая туча ушла как была, целая, не пролилась. Из пыльных кустов тянуло затхлостью, как из сундука с лежалым платьем. Не стоило так далеко уходить, чтобы встретить этот запах.
Идти было тяжело. На Нюрку смотреть стыдно. «Если бы ока могла догадаться, о чём я думала! Неужели все люди так — разговаривают, идут рядом, а про себя затаили друг на друга зло?» Тем не менее с каждым шагом её раздражение против Нюрки усиливалось.
А Нюрка ещё торопила:
— Скорей! Не надо часто отдыхать — эдак хуже устанешь! Раз-два, раз-два!
«Зачем я отдала ей свой рюкзак? Надо было нести самой. Я ей в тягость. Ну и сказала бы честно — нет, не скажет… Не надо мне её наставлений! Я и не думаю отдыхать — иду, потому что сама хочу…»
— Нюр, у тебя много подруг? — спросила Зина неожиданно. Почему-то ей хотелось, чтобы Нюрка тоже чувствовала себя одинокой и можно было бы её пожалеть.
— А то! Много! Теперь прибавилась ещё одна — Эля.
«Эля. А я, значит, нет. И зачем я только с ней пошла!»
— Да ты не замедляй шага. Ну! Раз-два!
— А ты не командуй! — прорвалось наконец у Зины, и от этого даже стало легче. — Вот захочу — и сяду.
— Садись. Я пойду одна.
— Попробуй! — Зина аж улыбнулась от злости, от желания сделать ей больно. — Тебя одну в лагерь не возьмут. Письмо-то у меня!
Оглушённая подлостью собственных слов, Зина застыла на месте, но улыбка никак не сходила с лица.
А Нюрка побледнела и пробормотала:
— Разве я тебя просила? Зачем?
Спустила с плеч лямки, поставила рюкзак и прежним шагом пошла назад. Её удаляющаяся спина, жёлтый подол сарафанчика, жёлтый завиток на затылке — всё было неумолимо, как точка в конце книги. И Зина поняла — не умом, а испугом поняла, — что Нюрка не может плохо думать о человеке и идти рядом с ним.
— Нюра, стой! В рюкзаке остались твои вещи!
Нет, не то. Хорошо, что это сказалось тихо — она не услышала.
— Погоди, погоди же, я пошутила!
Зина вцепилась в лямку рюкзака, поволокла его по дороге.
Пыль закрыла и Нюрку, и солнце, и кусты. Зина бежала, ничего не видя, и кричала:
— Постой, где же ты?
Вслепую наткнулась на неё, обняла за шею, и они долго сладко ревели, сидя в кустах. Слёзы оставляли свежие зелёные крапинки на листьях, падали в пыль, скатывались в мохнатые шарики; ветер беспорядочной цепочкой гнал их по дороге.
Глава третья. Здесь разбивается банка с вареньем, а также создаются Новые Правила Поведения, которые немедленно приносят плоды
Зину с Нюркой назначили помощниками студента Виктора, вожатого третьего отряда.
— Ну, вот что, деточки, — сказал он им в самом начале, — тебе, Анна, — палатка октябрят, и тебе, Зинаида, — сашки-машки-первоклашки. Действуйте!
Зину очень задело это его «деточки», и она мысленно называла его всякий раз, когда видела, «стилягой» (на парне была такая пёстрая рубаха, что красный галстук терялся на ней). Но виделись они не так уж часто — Виктор в палатки к своим помощникам и не заглядывал. Мастерил со своими пионерами какую-то ракету, разучивал с ними двоичную систему счисления, которой пользуются в электронно-счётных машинах, а вечерами, уложив их спать, уходил в сельский клуб, хотя оставлять ребят вожатым запрещалось. Между лагерем и селом была речка, мост хорошо проглядывался из директорского кабинета, но Виктор шёл, беспечно заложив руки в карманы: он не боялся выговора. Не боялся он и того, что его пионеры что-нибудь натворят. Они его слушались.
Впрочем, в Нюркину группу Виктор вскоре заглянул. Нюрка разучивала с малышами песни, а он, оказывается, умел играть на пианино, а в школе, где располагался «штаб» лагеря, стоял старенький щербатый рояльчик.
Зато Зина стала видеть Нюрку всё реже. Сегодня не поговоришь с другом, завтра не поговоришь, послезавтра, а там спохватишься — друга-то и нет… И вообще, быть вожатым не так интересно, как пишут в книгах. Там всё понятно и приятно, а в жизни не то. Гоняй за этими октябрятами весь день, собирай их в кучу — ничем их не возьмёшь, никаких слов не понимают. Ну что бы им посидеть, послушать книжку «Голова профессора Доуэля» — в самый раз для них книжка. Зина и сама её в восемь лет читала. Так нет же! Едва Зина начинает читать «Голову», глядь-поглядь — сидят только два близнеца, мальчик и девочка, щекастые, лупоглазые, в одинаковых синих трусах и белых гольфах. Зина их знает — они живут в их городке напротив бабули Калерии, папа их работает председателем артели, которая делает сборные дома для целинников. Хитрые близнецы потому и не убегают, что боятся, как бы Зина на них не пожаловалась. А остальные малыши кто где: в лесу, на речке, на крыше. Могут заблудиться, свалиться, утонуть, а ей за них отвечать. Ну, ещё речка — ладно. А крыша — чем она их манит, эта крыша?
Даже ночью от них не отдохнёшь. Только закроешь глаза — бум! — кто-то свалился с койки:
— А-а-а! К маме хочу!
— Ха-ха-ха! Вовчик с парашютом прыгнул!
— Прыжок — с кровати на горшок!
— Ой, Зиночка! Он, сделай тихо!
— Ма-а-а-а-ма!
Нет, работать плохо. Но как же тогда другие? Почему же тогда люди строят дома и дороги, и кого-то учат, и кого-то лечат, и сеют, и пашут, если работа — такое уж неприятное дело? Неужели просто потому, что надо зарабатывать деньги? Но тогда бы все ходили угрюмые и всем бы всегда хотелось спать. А вот взять хотя бы Нюрку — веселится! Поёт себе песенки! Или Виктор этот… Неужели ему тоже совсем не трудно?..