Кладезь бездны, стр. 30
Тарик нашелся с ответом – и прошипел:
– Почему ты не спросишь, сколько лет прожил аль-Амин, о Тахир? Разве не ты укоротил его век? Ты – убийца!
– Хватит! – взорвался аль-Мамун. – Хватит! Я не желаю слушать эти старушечьи бредни! Укороти свои речи, о Тахир! Наши судьбы в руке Всевышнего, и никто, кроме Него, не знает, когда нам суждено стать третьими между прахом и камнями!
– Спроси его сам, о мой халиф, – не меняясь в лице, проговорил Тахир. – Спроси его сам.
– Не надо, – вдруг тихо сказал нерегиль. – Это не принесет никакой пользы ни аш-Шарийа, ни тебе, о Тахир.
Военачальники ошалело переглядывались. За воротами продолжали гомонить, а в Большом дворе слышалось только позвякивание блях на перевязях и тихое покашливание.
Аль-Мамун собрался было нарушить жутковатое молчание, но Тарик заговорил снова. Кашлянув, словно у него запершило горло, он раздельно и очень спокойно сказал:
– Я… не знаю, со мной ли удача. Никто этого не знает. Это покажет лишь время. Но если нас разгромят в аль-Ахсе, возможности вернуться не будет. Если мы потерпим поражение, халифат рухнет. И ты это знаешь, Тахир, и я это знаю. Еще я знаю, что халиф предпочел бы видеть главнокомандующим тебя.
Шайтан, откуда он… Впрочем, в голосе нерегиля не слышалось обиды – только равнодушная усталость.
– Ты говоришь пустое, о Тарик, – вздохнул аль-Мамун. – Я поступаю так, как мне велит долг эмира верующих.
Нерегиль лишь дернул плечом. И сказал:
– Так пусть же нас рассудит время, о Тахир. Клянусь: если оплошаю и потерплю поражение – отдам тебе командование.
Возможно, это будет к лучшему…
А парс расхохотался:
– Ты гордец, о Тарик!
И, неожиданно оборвав смех, сказал:
– И глупец. Горе тебе! Нет такого военачальника, который не потерпел бы поражения!
– Я сказал, ты слышал, – отозвался нерегиль.
Аль-Мамун пожал плечами:
– Воистину, ты глупец, о Тарик. Как ты мог поклясться такой клятвой? Своими глупыми и опрометчивыми словами ты превратил себя в жеребца, на которого ставят деньги на скачках!
И махнул рукавом:
– Однако дело сделано, и пусть Всевышний рассудит ваш спор. Зухайр! – гаркнул халиф, и из темноты тут же возник главный евнух.
– Возьми побольше стражников и разгони эту толпу!
– На голове и на глазах, мой повелитель!
– А вы все, – и аль-Мамун обвел рукой собрание, – отправляйтесь к себе и отдохните то время, что осталось до рассветной молитвы. Я буду вашим предстоятелем во время намаза. А ты, Тарик, – обратился он к вздрогнувшему от неожиданности нерегилю, – как главнокомандующий, тоже обязан присутствовать! Наступает пятница – ты забыл?
– А ты, случаем, ничего не забыл, Абдаллах? – возмутился Тарик.
– Нет! Будешь поступать так, как все кафиры на моей службе! Отправишь в масджид своего человека, а сам – в черной одежде! – будешь стоять у ступеней!
Нерегиль раскрыл было рот – а потом подумал и закрыл его.
– То-то же, – сердито буркнул аль-Мамун. – У ступеней будет полно народу – не соскучишься. Все! Расходитесь!
И тут к нему под локоть сунулся смотритель харима:
– О повелитель! Ты не изволил выбрать, каких женщин возьмешь с собой в поход…
– Я велел отослать всех женщин в столицу, о Афли, – аль-Мамун сдерживался из последних сил.
Одна история с Арвой чего стоила… Нет, конечно, Якзан сразу насмешливо фыркнул в том смысле, что у эмира верующих через девять месяцев родится сын – причем родной. Но Буран жаждала крови, и хорошо, что страшное происшествие на женской половине отвлекло ее от мединки. Арву сегодня утром быстренько собрали и отправили в Ракку под надежной охраной: пусть родит там, а потом, глядишь, Буран подуспокоится и про все забудет.
Так вот, после истории с Арвой и с гулой аль-Мамун уперся: нет, хватит, харим отправляется в Мадинат-аль-Заура и сидит там под замком, ожидая возвращения своего господина. И Нум тоже пусть сидит в столице – Младший дворец большой, небось все поместятся.
– О эмир верующих! Следует ли мне понимать тебя так, что ты не возьмешь в поход женщин? Горе нам! Ведь сказано в хадисе…
– Избавь меня от богословия, о Афли! – гаркнул аль-Мамун и тут же пожалел о своей несдержанности.
Старый зиндж всего лишь выполнял свой долг. Черное обвисшее лицо горько сморщилось.
– Прости, о Афли, – тихо извинился халиф. – Купи мне кого-нибудь – с документом об иштибра и надежными рекомендациями.
– Сколько? Каких? – оживился евнух. – Повелитель желает белых? Смуглых? А может, взять нубийку?
– Купи берберку, – улыбнулся аль-Мамун. – И мне вполне хватит одной невольницы.
– Эмир верующих желает девственницу?
– Нет. Возьми кого-нибудь поопытнее.
– На голове и на глазах! – обрадовался четкому и ясному приказу евнух.
И зашаркал шлепанцами прочь, торопясь исполнить распоряжение.
Аль-Мамун спохватился: тьфу, зачем сказал берберку, они ведь славятся плодовитостью, надо было сказать – таифку, они плохо беременеют, не хватало ему непраздной невольницы в военном походе… Но уж поздно: Афли поднимался по лестнице к внутренним воротам. Берберку так берберку.
И тут, кладя преграду для дел сиюминутных и глупых, в ночном небе зазвучал призыв муаззина. Подставляя лицо ветру, аль-Мамун улыбнулся.
И, не глядя по сторонам, пошел в масджид совершать омовение.
3
Берег страха
Побережье аль-Ахсы, месяц или около того спустя
Со стороны покачивающихся на волнах кораблей неслись нестерпимое зудение раковин и грохот барабанов: наяривали расположившиеся на корме музыканты. Впрочем, какие музыканты – все те же полуголые матросы в одних изарах.
Бах! Бах! Бах! Ззззззз – иииииии… Раковины, да…
Правоверные праздновали высадку и конец морской качке.
Под сероватым пасмурным небом покачивались мачты и косые реи кораблей, и от этой общей перекошенности и блесткой ряби волн в голове смеркалось.
– Аллаху акбар! Алла-аааху акбар! – Люди, вскидывая сжатые кулаки, шли сразу во все стороны.
И обнимались, радуясь окончанию пути и твердой земле под ногами. Развевались желтые и белые головные шарфы, блестели острые навершия шлемов. Рвались с древков черные знамена-лива.
Грохот барабанов многократно усилился: каркуры принялись раскрывать кормовые трюмы. С отчаянным ржанием оттуда прыгали лошади. Барахтаясь и поддавая копытами в мелкой воде, они храпели, закидывали головы и жалобно ржали. На берегу коней ловили за недоуздки и тут же спутывали.
Справа погонщик в полосатой джуббе и белой повязке воина веры отчаянно висел на поводе верблюда. Верблюд ревел, пускал слюни, но не желал становиться на колени.
– Да покарает тебя Всевышний, о враг правоверных! – орал погонщик.
К нему подбежали и уже втроем принялись дергать за повод. Повинуясь рывкам и ругани, верблюд подломил передние, потом задние ноги. Лег на брюхо и принялся молча жевать губами: ему, похоже, тоже было как-то не по себе. Вокруг трепались под ветром широкие рукава и накидки, бились под порывами концы тюрбанов:
– Сюда! Несите мешки сюда! – скотину вьючили припасами.
Кстати, верблюдов каравана наложниц тоже вьючили. Ну и устанавливали на спинах женские носилки. Просторные широкие домики с занавесками смотрелись ярко и празднично под тусклым небом враждебного берега.
– Только вторую палубу каркура разгружают, – тихо заметила щурившаяся на море Шаадийа.
Здоровенные пузатые суда все выше поднимали из воды тинистые бока – припасы и оружие спускали в лодки на веревках. Лодочники орали, изо всех сил цепляясь за якорные цепи и сброшенные с борта канаты, каркуры кренились громадными просмоленными бортами. Матросы расконопачивали здоровенные боковые люки, обезьянами раскачиваясь на веревочных лестницах.