Кладезь бездны, стр. 20
Перед задвинутыми двумя брусьями воротами маялись дежурные гвардейцы.
– Чего орут-то? – пропыхтел Абу аль-Хайр, подбегая.
– А шайтан их знает, зверюг ушастых, да проклянет их Всевышний, – пробурчал тюркского вида амбал, потирая потный нос под наносником шлема. – Как солнце село, так и заверещали.
– А может, господина хранителя ширмы позвать? – впал, как в ересь, в осторожное предположение Назук. – Он по-ихнему разумеет…
Для зинджа всякое должностное лицо становилось существом высшего порядка, к собственному племени непричастным: что сахиб ас-ситр есть самый что ни на есть сумеречник, Назуку в голову не приходило.
Изнутри в дверь заколотили – пока кулаками, но гвардейцы заметно попятились.
– Не надо звать господина Якзана, – резко отозвался Абу аль-Хайр.
В серо-желтые глаза полетучей смерти сегодня он мог и не смотреть. Фаррашей, наблюдавших за казнью и стаскивавших в кучу загаженные ковры, много и разнообразно тошнило. Пара шлепнулась в обморок – ханаттани, естественно, эти завсегда готовы изобразить страдание. Ну чисто танцовщицы, а еще говорят, что раньше из них вся Правая гвардия состояла… Абу аль-Хайр сегодня насмотрелся на смерть, так что обойдется он и без ночной совы, странницы из мира мертвых…
– Открывайте! – скомандовал.
Брусья с деревянным грохотом поехали в сторону.
Вопли с той стороны попритихли.
В Сумеречном дворе Абу аль-Хайру еще не приходилось бывать, и потому ятрибец замешкался.
Они стояли – повсюду. На желтых плитах привратного зальчика – в мятущемся свете факелов. На ступеньках – четко вырисовываясь белыми фигурами в ночной темноте двора. У крохотного фонтанчика – высокими лиловыми тенями.
Абу аль-Хайр почувствовал себя словно перед стаей ждущих котов: все морды, все удлиненные светящиеся глаза обращены к тебе. И только слабо двигаются под розовым пятнышком носа усы и распущенные, настороженные вибриссы.
– В чем причина беспорядка? Как вы смеете нарушать покой дома халифа непристойными криками?
В ответ каждый из стоявших во дворе и на ступенях сумеречников медленно поднял руку в длинном прозрачном рукаве. И показал ею вверх.
Повинуясь жесту бледных тонких рук, Абу аль-Хайр поднял лицо к ночному небу.
Сначала он ничего не понял.
Потом всмотрелся. Потом сморгнул. Потом зажмурил глаза, подержал их крепко закрытыми и резко распахнул.
Она – была.
Доселе невиданная, здоровенная, исходящая жидким желтоватым светом, плещущаяся выступами бледного лимба звезда.
– Что это? – ошалело пробормотал он в трясину уползающего в обморочную черноту Соломенного пути.
Чернота молчала. Оттуда тянуло стылым холодом вечности. В горячих, словно топленое молоко, переливах свечения новой звезды явственно обозначалась сфера – и два острых рога.
Глаза заслезились, Абу аль-Хайр смигнул и снова посмотрел в ворота Сумеречного двора.
В обращенных на него десятках кошачьих глаз плескалось звездное молоко. Бледные лица, прозрачные веки, улетающие с ночным ветерком легкие одежды. Морской бриз трепал тонкие волосы, словно расходилась в воде тысячью струек кровь из прокушенной губы…
– Она не настоящая, – своды привратного зальчика искажали сумеречный голос, он звучал гулко и низко, как медный гонг. – Не настоящая звезда. И она идет с запада. На западе нет ничего, кроме смерти.
– Что это? – с тихим ужасом повторил открывавший ворота тюрок.
Его круглое довольное лицо на глазах оплывало смертельной бледностью.
– То, о чем я пытался тебе сказать, о ибн Сакиб.
От этого голоса Абу аль-Хайр крутанулся на каблуках.
Тарик стоял в нескольких шагах от него – высокий, черный, синюшно-бледный. Черное зеркало, антипод бледных теней во дворе напротив. В пустых серых глазах переливалось нездешнее сияние.
– Конец света, – снова пошевелились бледные губы. – Смерть и погибель.
Жуткий, сочащийся светящимся маревом диск плыл в притихших небесах.
– Что? – леденея внутри, переспросил Абу аль-Хайр.
– Над облаками плывет камень из короны Владыки севера. Он торжествует победу, – тихо сказал Тарик. – Празднует власть – над небом и землей.
– К-какой владыка севера? – под ложечкой нехорошо засосало.
– Ты скоро узнаешь, – морозно улыбнулся нерегиль. – Это тот, кто уничтожил весь мой народ. Теперь он придет и за вами. И эта адская лампа на небосводе – его путеводный знак.
Шелестя шепотками, сумеречники медленно опускались на колени, складывая руки в странные знаки. Молятся, с тихим страхом осознал Абу аль-Хайр.
Тарик стоял, как и раньше, неподвижно, с пустыми глазами на обескровленном лице. Впрочем, сейчас его глаза не были пустыми. В них, устремленных на погибельное светило, горела странная жажда – словно там отражался не розоватый свет мертвой звезды, а давнее отчаяние того, кому нечего и некого стало бояться.
2
Отец войска
Басра, дом в квартале аль-Файюм
Человек, сидевший спиной к окну, то и дело сглатывал, дергая кадыком. И обильно потел: крупные капли скатывались со лба на ресницы, и тогда человек испуганно моргал. За его спиной в решетчатом выступе охлаждался здоровенный кувшин с водой, по глиняным стенкам посудины тоже стекали капли.
Испарина проступала и на лбу, и на спине человека – халат на спине быстро пошел темными пятнами. Очередная капля скатилась в глаз, и сидевший испуганно вздрогнул и беспомощно заморгал. Поднять руку и утереться он не решился.
Человек держал ладони на коленях. На виду. И старался сохранять совершенную неподвижность.
Перед ним, расслабленно облокотившись на резной столик, сидела женщина. И рассеянно накручивала на палец длинный локон. На висках звякали тяжелые, собранные в гроздья шарики серебряных подвесок. На инкрустированной перламутром столешнице тускло поблескивали чашка и медный чайник. Чай давно остыл: женщине не было до него дела.
На одутловатом, немолодом лице проступила нетерпеливая злость. Женщина недовольно поджала губы, и сидевший перед ней человек широко раскрыл глаза и задрожал.
Звякнули серебром подвески, гостья резко отпустила локон, зашуршало богатое, красное с золотой оторочкой платье.
– Зейнаб умерла, не проронив ни слова! – вдруг выпалил человек.
И резко утер текущий лоб.
Женщина в роскошной одежде еле заметно покривила губы:
– Я знаю, глупец. Я знаю. Если бы старуха заговорила, мы бы с тобой не встретились. Тайная стража обшаривает женскую половину дворца в поисках ее сообщников…
Человек снова сглотнул, дернув адамовым яблоком.
Он знал, отчего умерла старая Зейнаб. Старуху пытали, это верно: и руки в колоду зажимали, и на дыбу подвешивали. Но сидевший спиной к окну и потеющему кувшину Ваиль-аптекарь доподлинно знал: Зейнаб умерла не от боли в переломанных пальцах. Старуха умерла от того, что в ее питье подмешали настой белладонны – очень насыщенный. И Зейнаб умерла, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Наутро стражники нашли остывший труп карматской шпионки, которая, может, и хотела бы рассказать, кому и от кого передавала сведения, – да не успела. Успела, правда, крикнуть на последнем допросе: «Я скажу все, что знаю! Я передавала записки во время пятничной молитвы, на выходе из масджид в квартале аль-Файюм!» И потеряла сознание. Очнулась старуха в подвале, а там ее уже ждал кувшин воды с подмешанным настоем. Зейнаб хотела пить, утолила жажду – и у нее очень сильно забилось сердце. Старуха стала задыхаться, хотела позвать на помощь, но горло перехватило, и дыхание ее остановилось. Навсегда. Так умерла Зейнаб.
Умерла, не успев рассказать людям барида, как выглядел человек, принимавший ее записки. И к счастью: ибо этим человеком был не кто иной, как Ваиль-аптекарь.