Киммерийское лето, стр. 61
Ника медленно идет вдоль вишневого состава, оцепенев от непереносимой боли, судорожно стиснув в кармане куртки кошелек с жетоном камеры хранения и билетом до Новоуральска. На сигнальном табло горят цифры, последняя меняется каждую минуту — 23.44, 23.45, 23.46, 23.47… Еще несколько минут, и экспресс тронется, всю ночь он будет лететь с ураганным грохотом по самой прямой в мире дороге, чтобы в половине девятого утра бесшумно подплыть к ленинградскому перрону. А там, чтобы попасть на Таврическую, нужно просто сесть в троллейбус, пятый или седьмой, и по Суворовскому проспекту доехать до улицы Салтыкова-Щедрина, которую каждый уважающий себя ленинградец называет только Кирочной. О, как она знает этот коротенький маршрут, на память, наизусть, всем сердцем, как она благодарна Мамаю за его шутливый прощальный подарок — потрепанную схему «Как проехать по Ленинграду»…
23.53, 23.54, 23.55 — и лакированный вагон вишневого цвета беззвучно трогается и уже плывет вдоль перрона. Проплывает щеголеватая проводница в открытой двери, литые гербы и буквы, зеркальные стекла мелькают все быстрее и быстрее, они уже летят, сливаясь в сверкающую полосу, потом все это великолепие вдруг обрывается — вспышка красных фонарей — и перрон пуст.
Ника добегает до стеклянной кабинки автоматической междугородной связи, лихорадочно роется в кошельке — слава богу, кажется мелочи хватит… Дрожащими пальцами, закусив губу, она сует монеты в щель, набирает цифры по инструкции, слишком много цифр, не может быть, чтобы это действительно соединилось, это просто чудо какое-то было бы… И чудо происходит — в трубке слышатся далекие гудки, долго никто не подходит, потом старушечий голос спрашивает: «Вам кого?»
— Пожалуйста, — говорит Ника задыхаясь, — попросите Дмитрия Павловича, я очень вас прошу…
Пробурчав что-то, старушка уходит, — конечно, уже ведь полночь, кто же звонит в такое время; впрочем, он-то не спит, конечно, лишь бы был дома… И чудо продолжается!
— Да, я слушаю, — звучит в трубке. — Кто это?
— Дима… Это я, Дима!
— Ника? Здравствуй, солнышко, ты что так поздно? Послушай, я уже беспокоился — что с тобой, почему ты молчишь, что вообще случилось? Ника!
— Да, Дима. Я… слушай, Дима, я уезжаю из Москвы…
— Уезжаешь? Ничего не понимаю. Ника! Куда ты уезжаешь? В чем дело? Откуда ты звонишь?
— С вокзала, Дима. Я сейчас на Ленинградском вокзале…
— На Ленинградском? Ты едешь в Ленинград? Ника, ну ты просто молодец, как это тебе удалось, — послушай, ты с родителями или тебя встречать? И каким поездом?
— Дима, — говорит она, кусая губы и захлебываясь слезами. — Дима, я тебе потом все объясню, я не могу сейчас. Я еду не в Ленинград, ты понимаешь, я вообще уезжаю из Москвы, насовсем, я тебе напишу потом…
— Ника, послушай, я ничего не понимаю, погоди — куда ты едешь? Ника! Что случилось?
— У меня большое несчастье, Дима. Я не могу больше жить в Москве, понимаешь, я уезжаю отсюда, насовсем, я обещаю потом тебе написать…
— Ника! — кричит он уже в панике. — Не смей никуда ехать — ты слышишь? У тебя есть карандаш? Я продиктую адрес своих друзей, поезжай немедленно к ним, — ты слышишь? — а утром я приеду, тут есть, кажется, какой-то поезд около часа — я сейчас прямо на вокзал, время еще есть, утром буду в Москве…
— Нет, Дима, — говорит она твердо. — Не нужно, я тебе объясню потом, ты ведь ничего не знаешь…
— Ника, я тебе запрещаю, ты слышишь!!
— Дима, прощай, я не могу больше…
Зажмурившись, Ника дергает книзу рычаг — так, наверное, спускают курок, когда дуло у виска. Она долго стоит на площади, без мыслей, без чувств, совершенно пустая и легкая, потом возвращается на Ярославский вокзал, забирает чемодан из камеры, идет на перрон. Вот и поезд «Москва — Владивосток», зеленый, бесконечно длинный. В тускло освещенном вагоне она растерянно задерживается в дверях — здесь почему-то нет ни купе, ни коридора, просто полки и отовсюду торчат ноги. Душно, отвратительный спертый воздух, за боковым столиком трое, раздевшись до маек, шумно пьют водку. Сзади Нике наподдают чемоданом, она подхватывает свой и торопливо пробирается вперед, уклоняясь по возможности от торчащих на уровне лица чужих ног. Разыскав свое место, она вскарабкивается наверх и сидит там, съежившись, испуганная, совершенно оглушенная. Как здесь раздеваются, если нет перегородок? Видимо, никак; придется спать в одежде, но эта невыносимая духота, и вообще…
На нижние полки Ника предпочитает даже не заглядывать — там очень шумно и многолюдно и, кажется, тоже пьют. Судя по всему, она попала в какой-то особый вагон для пьющих, но теперь уж ничего не поделаешь… Она с трудом стаскивает куртку, сапожки, начинает кое-как умащиваться на узкой и жесткой полке — и вдруг чуть не слетает вниз от резкого рывка.
— Поехали, стало быть, — удовлетворенно басит кто-то за стенкой. — Чего ж, нагостевались в Белокаменной, пора и за дело браться…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА 1
Он позвонил, прислушался, позвонил еще раз. Дверь, добротно обитая черным дерматином, с поблескивающей на ней хромированной табличкой «И.А.Ратманов», продолжала молчать. Шепотом выругавшись, Игнатьев кинулся звонить в соседнюю квартиру.
— Прошу прощения, — сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Не знаете ли, есть кто-нибудь дома у ваших соседей?
— У Ратмановых? Понятия не имею. — Выглянувшая из двери толстуха в халате и бигуди пожала плечами, — Сами они в отъезде, но Ника должна быть дома… если не вышла куда-нибудь!
— Вы видели ее сегодня? — спросил он со внезапно вспыхнувшей надеждой.
Но женщина отрицательно покачала головой:
— Сегодня? Нет, сегодня не видела, я только что встала, — ответила она уже удивленно. — А что, собственно, случилось?
— Да ничего не случилось, просто я хотел повидать… Вы случайно не знаете, в какой школе Ника учится?
— Точно Не знаю, но только не в нашем районе. Елена Львовна жаловалась как-то, что девочке приходится далеко ездить — кажется, на Ордынку куда-то, да-да, совершенно верно, она обычно возвращается тридцать третьим троллейбусом, с Октябрьской площади…
Ордынка, ну конечно же, вспомнил Игнатьев, сбегая по лестнице; в тот день в Феодосии, когда они попали под ливень, Ника рассказывала ему о своей школе — это тот же район, где они жили раньше, в Замоскворечье, такой настоящий уголок старой Москвы… Да, и вот еще что: недалеко от их школы, говорила Ника, есть действующая церковь — совсем близко, через несколько домов, — а рядом с церковью что-то вроде маленького сквера… Это уже примета, подумал он, на Ордынке, надо полагать, не так уж много действующих церквей!
Беда в том, что сегодня школа наверняка закрыта; разве что какое-нибудь воскресное мероприятие? В его время — когда он учился — по выходным иногда устраивались утренники. Впрочем, нет, едва ли, обычно это бывало в связи с тем или другим праздником… Но все равно, попытка не пытка.
На углу у «Изотопов» Игнатьев удачно перехватил такси.
— На Ордынку, пожалуйста. Вы не знаете, есть там какая-нибудь действующая церковь?
— Действующая, говорите? — водитель включил счетчик, подумал. — Вообще-то есть, точно, я одну бабку туда возил. Желтая такая церквуха, круглая.
— Вот туда и давайте!
— Только это с того конца придется заезжать, от набережной. По Ордынке одностороннее движение.
— Как вам удобнее…
Через двадцать минут он вышел из такси у церкви. Там действительно шла служба, и остальные приметы совпадали — рядом был крошечный разгороженный скверик. Игнатьев постоял, осматриваясь, спросил у подвернувшегося мальчишки, где тут школа.
— А вот она, — мальчишка показал в ту сторону, откуда Игнатьев приехал. — Через улицу, там дом семнадцать, это за ним сразу — во дворе… Белые столбы у ворот — видите?
Школа, как и следовало ожидать, оказалась запертой Ну что ж, завтра, сказал себе Игнатьев. Может быть, Ника никуда еще и не уехала, может быть завтра он найдет ее здесь. А если нет, то поговорит хотя бы с этой преподавательницей, Болховитиновой. Как удачно, что он знает ее фамилию! В лагере однажды Ника сказала, перелистывая затрепанную «лошадиными силами» «Науку и жизнь»: «Как интересно, здесь главный редактор — Болховитинов, а у нас в классе Болховитинова преподает литературу…» И еще добавила, что это мать того самого мальчика, ее одноклассника, который увлекается искусством. Это ему хорошо запомнилось, потому что ему уже тогда запоминалось все, хоть отдаленно связанное с Никой…