Киммерийское лето, стр. 53
— Да, я тоже об этом думал.
— Я сегодня даже первоклассникам позавидовала, такая дура.
— Им, пожалуй, завидовать не стоит. Школа ведь, в сущности, не такой уж интересный период в жизни. Разве что старшие классы.
— Я почему-то вспомнила сейчас прошлую зиму, — задумчиво сказала Ника, чертя туфелькой по песку. — Как мы с тобой ходили по музеям… потом поругались на «Войне и мире»…
— Я прошу тебя никогда мне об этом не напоминать, — жестким вдруг тоном прервал Андрей.
Ника удивленно взглянула на него и, закусив губу, покраснела.
— Извини, я действительно дура, — сказала она тихо.
— Можно задать тебе один вопрос?
— Ну конечно, Андрей, какой угодно…
— Ты правда не влюблена в этого ядерщика?
— В Дона Артуро? Нет, конечно, я же тебе говорила…
— Тогда в кого?
Ника долго молчала, не подымая глаз, и Андрею стало стыдно.
— Ты прости, я не должен был этого спрашивать, — пробормотал он.
— Нет, Андрей, у тебя есть на это право, — так же тихо возразила Ника. — И я обязана сказать тебе правду. Понимаешь… в общем, я действительно влюбилась в одного человека там, в экспедиции. Я даже думаю, что я его… люблю.
У Андрея пересохло в горле, он понимал, что должен сейчас сказать что-то очень мужское, очень хемингуэевское, но сказать ничего не удавалось, он ощущал в себе какую-то пустоту — без слов, без мыслей, даже без особой боли. Он знал, что боль придет потом, но пока ее еще не было. Была только огромная пустота внутри.
— Поэтому я думаю, Андрей, — продолжала Ника, не глядя на него, — ты не обижайся, пожалуйста, но, наверное, лучше, чтобы ты меня теперь не провожал…
— Разумеется, — сказал он деревянным голосом. — Поверь, я и сам бы догадался… об этом.
— Андрюша, мне очень-очень жаль…
— Пустяки, старуха. Нашла о чем жалеть, — Андрей улыбнулся через силу. — Говорят, это отличная штука — когда полюбишь. Теоретически так оно и должно быть, во всяком случае.
— Я ничего не знаю, — прошептала Ника, — как будет… на практике…
— Не бойся, все будет как надо. Ну что ж, мне пора. До завтра!
ГЛАВА 8
— Знаешь, мне, кажется, удастся получить отпуск с первого числа, — весело говорит Елена Львовна, входя в прихожую — Ты что, нездорова?
— Нет, ничего, — отзывается Ника. — Жарко сегодня…
— Да, лето опять вернулось.
— Ты поедешь вместе с папой?
— Если удастся достать вторую путевку. Впрочем, Георгий Александрович обещал. Что в школе?
— По математике четверка, по истории тоже…
— Чудесно, — Елена Львовна быстро поправляет прическу перед вделанным в вешалку зеркалом и идет в ванную. — Четверка по истории! Твой любимый предмет, если не ошибаюсь?
— Не всякая, — не сразу отвечает Ника, пожимая плечами. — Мне больше нравится древняя…
— Не забудь сказать об этом на экзаменах! — говорит Елена Львовна из-за двери, повышая голос над шумом бегущей из кранов воды.
— Ну, до экзаменов еще далеко…
Потом они обедают, вдвоем (отец позвонил, что задерживается и будет поздно), но при полном параде: за большим столом, без скатерти и с салфеточкой под каждым прибором — так же, как при гостях. Проще и удобнее было бы на кухне, где завтракают по утрам, но насчет обедов Елена Львовна неумолима. «В конце концов, это вопрос самодисциплины, — объяснила она дочери, когда та начала однажды протестовать против такого снобизма. — Тот англичанин у Моэма, который ежедневно переодевался к обеду в смокинг, хотя был единственным европейцем в округе, не такой дурак, как может показаться на первый взгляд» Тонкости сервировки Ника освоила уже давно, а последние две недели, к удивлению матери, усиленно осваивает кулинарию, правда в основном на полуфабрикатах из домовой кухни. Но и это уже достижение.
— Как суп? — спрашивает она озабоченно.
— Чуть пересолен, но не беда, можно добавить немного воды.
— Ладно, долью из чайника. Я сюда положила бульонных кубиков — это правильно?
— Кубиков? То-то у него странный вкус, я не могла понять. Нет, ничего. А на второе?
— Пельмени, я взяла два пакета.
— Пельмени в пакетах… Боюсь, отец не станет их есть. Впрочем, я ему сделаю яичницу. У нас есть яйца?
— Кажется, осталось несколько штук.
— Ну, прекрасно. Твой поклонник пишет тебе?
Ника вспыхивает.
— Разумеется, пишет, — отвечает она и, поколебавшись, добавляет: — Я вчера говорила с ним по телефону, он уже в Ленинграде.
— Вот как? — удивленно говорит Елена Львовна. — Он тебе позвонил?
— Нет, я ему позвонила.
Елена Львовна кладет ложку и смотрит на дочь.
— Вероника, тебе не кажется, что это начинает заходить слишком далеко?
— Нет, почему же. Он просил меня позвонить и еще спрашивал, удобно ли будет, если он сам позвонит мне сюда. Конечно, если бы я стала звонить по своей инициативе, это было бы как-то… — Ника пожимает плечами. — Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю?
— Ах, кто тебя знает, что ты понимаешь и чего не понимаешь, — со вздохом говорит Елена Львовна. — Во всяком случае, мы должны познакомиться с этим Игнатьевым… Я не могу допустить, чтобы моя дочь переписывалась неизвестно с кем.
— Твоя дочь переписывается с человеком, который ее любит, — гордо заявляет Ника. — А насчет знакомства — он сам хочет этого, я же тебе говорила. Только ему нужно выбраться в Москву, это не так просто при его занятости. Давай свою тарелку, я буду подавать второе…
Они съедают пельмени, которые оказываются слишком разваренными снаружи и недоваренными внутри.
— Ты слишком рано разморозила, — говорит Елена Львовна, — их нужно держать в морозильнике до последней минуты.
Потом Ника убирает и это, мать достает из серванта маленькую венгерскую кофеварку, режет лимон крошечным фруктовым ножичком.
— Посмотри-ка, — говорит Ника, появляясь из своей комнаты с портфелем в поднятой руке. — Узнаешь?
— Тот самый? — Елена Львовна поднимает брови. — Подумай, совсем не пострадал. Прекрасно, ты проходишь с ним еще целый год, а новую папку советую оставить для института. Ты наконец Побывала у этого водолаза?
— Да, он очень славный. Саша Грибов. Огромный, как медведь, и добродушный, а жена у него маленькая и ужасно строгая. По-моему, он ее боится — все «Жанчик, Жанчик». Ее зовут Жанной, представляешь? Но вообще они любящая пара. Очень странно, они поженились этим летом, а у нее уже вот такое пузо…
— Вероника!
— Ну а что такого? Даже в том фильме с Мастроянни так пели: «Аделина, Аделина, пузо, пузо у нее!» Послушай, а на каком месяце становится заметной беременность?
— По-разному, на шестом, на седьмом. Вероника, я не ханжа и никогда не пыталась убедить тебя, что детей приносят аисты, но в шестнадцать лет все-таки следовало бы поменьше интересоваться такими вещами. Понимаешь?
— Как раз в этом возрасте и интересуются. И вообще, за границей все это проходят в старших классах.
— Слава богу, мы не за границей.
— Ты просто старомодна. Посмотри, мамуля, — говорит Ника, роясь в портфеле, — даже ключ нашелся, и моя четырехцветная ручка… А сколько ты меня из-за портфеля ругала, вспомнить страшно!
— Дело не в самом портфеле, возмутительна твоя безответственность. Тебе с лимоном?
— Нет, я себе возьму сгущенки… Между прочим, у меня ведь здесь была помада, а теперь нет, — странно, не растворилась же она. Не иначе, утащил Жанчик…
— Какая помада?
— Очень хорошая, польская, «Лехия», тон пятый.
— Ты сошла с ума, Вероника. Кто тебе позволил красить губы?
— А я уже давно не крашу! Я красила в девятом классе, и то недолго — пришла к выводу, что мне не идет косметика. Ренка приносила ресницы — у нее очень красивые, английские, — и мне они тоже оказались плохо…
— Хорошенькими делами вы там занимаетесь!
— Господи, ну что такого! Мы ведь не маленькие. Грибов даже сделал мне комплимент: «Вон ты, говорит, какая взрослая, я-то думал — пацанка». Он такой чудак — сразу со мной на «ты», как будто мы знакомы сто лет. Но вообще они с Жанной славные, я у них просидела долго и пила чай. Ой, мамочка, он мне рассказал такую историю — у меня прямо до сих пор осталось ужасно тяжелое впечатление. Просто вот, как вспомню…