Почтамт, стр. 20
Я поднял глаза – из-за плеча у меня тянулась рука со стаканом.
– Спасибо, малышка.
– Да, мой повелитель, – рассмеялась она.
13
В постели передо мной что-то маячило, но сделать с ним я ничего не мог. Лишь пыхтел, пыхтел и пыхтел. Ви была очень терпелива. Я все старался и колбасил, но выпито было слишком много.
– Прости, малышка, – сказал я. Потом скатился. И уснул.
Затем меня что-то разбудило. То была Ви. Она меня раскочегарила и теперь скакала сверху.
– Давай, малышка, давай! – сказал я ей.
Время от времени я выгибал дугой спину. Она смотрела на меня сверху маленькими жадными глазками. Меня насиловала верховная желтая чародейка! На какой-то миг это меня возбудило.
Затем я ей сказал:
– Черт. Слезай, малышка. Это был трудный тяжелый день. Будет время и получше.
Она сползла. Елда опала, как скоростной лифт.
14
Утром я слышал, как она ходит. Она все ходила, ходила и ходила.
Было примерно 10:30. Мне было худо. Я не хотел сталкиваться с ней. Еще пятнадцать минут. Потом свалю.
Она потрясла меня:
– Слушай, я хочу, чтобы ты ушел, пока не появилась моя подруга!
– И что? И ее оттопырю.
– Ага, – засмеялась она, – ну да.
Я встал. Закашлялся, подавился. Медленно влез в одежду.
– От тебя чувствуешь себя тряпкой, – сказал я ей. – Не может быть, что я такой плохой! Должно же во мне быть хоть что-то хорошее.
Я, наконец, оделся. Сходил в ванную и плеснул на лицо немного воды, причесался. Если б и лицо тоже можно было причесать, подумал я, да вот никак.
Я вышел.
– Ви.
– Да?
– Не злись слишком сильно. Дело не в тебе. Дело в кире. Так уже было раньше.
– Ладно, тогда тебе не следует столько пить. Ни одной женщине не нравится, если ее после бутылки ставят.
– Чего ж ты на меня тогда ставила?
– Ох, прекрати!
– Послушай, тебе деньги нужны, крошка?
Я потянулся за бумажником и извлек двадцатку. Протянул ей.
– Боже, какой ты милый в самом деле!
Рукой она провела мне по щеке, нежно поцеловала в уголок рта.
– Веди машину осторожнее.
– Конечно, крошка.
Я вел машину осторожнее – до самого ипподрома.
15
Меня притащили в кабинет советника в одну из задних комнаток второго этажа.
– Ну-ка, посмотрим, как ты выглядишь, Чинаски.
Он оглядел меня.
– Ой! Ты плохо выглядишь. Я лучше таблетку приму.
И, конечно же, он открыл пузырек и проглотил одну.
– Ладно, мистер Чинаски, нам бы хотелось знать, где вы были последние два дня?
– В трауре.
– В трауре? В трауре по чему?
– Похороны. Старый друг. Один день – труп упаковать. Другой день – помянуть.
– Но вы не позвонили, мистер Чинаски.
– Н-да.
– А я хочу вам кое-что сказать, Чинаски, не для записи.
– Валяйте.
– Когда вы не звоните, знаете, что вы этим говорите?
– Нет.
– Мистер Чинаски, вы говорите: На хуй этот почтамт!
– Правда?
– И, мистер Чинаски, вы знаете, что это значит?
– Нет, что это значит?
– Это значит, мистер Чинаски, что почтамт пошлет на хуй вас!
Тут он откинулся назад и посмотрел на меня.
– Мистер Фезерс, – сказал я ему, – вы можете идти к черту.
– Не залупайся, Генри. Я могу устроить тебе веселую жизнь.
– Просьба обращаться на вы и называть меня полным именем, сэр. Я прошу элементарного уважения.
– Вы просите у меня уважения, но…
– Правильно. Мы знаем, где вы оставляете машину, мистер Фезерс.
– Что? Это угроза?
– Черные меня здесь любят, Фезерс. Я их одурачил.
– Черные вас любят?
– Они дают мне попить. Я даже ебу их женщин. Или пытаюсь.
– Хорошо. Это выходит из-под контроля. Просьба вернуться на свое рабочее место.
Он протянул мне повестку. Забеспокоился, бедняга. Не одурачивал я черных.
Никого я не одурачивал, кроме Фезерса. Но он же не виноват, что забеспокоился.
Одного надзирателя столкнули с лестницы. Другому располосовали задницу. Третьего ткнули ножом в живот, пока он ждал зеленого сигнала светофора, чтобы перейти улицу в 3 часа утра. Перед самым центральным участком. Мы его больше никогда не видели.
Фезерс вскоре после нашего с ним разговора перевелся из центрального почтамта. Точно не знаю, куда. Но подальше от него.
16
Однажды утром, часов в 10, зазвонил телефон:
– Мистер Чинаски?
Я узнал голос и начал обласкивать себя.
– Умммм, – ответил я.
Это была мисс Грэйвз, сука та.
– Вы спали?
– Да, да, мисс Грэйвз, но продолжайте. Все в порядке, все в порядке.
– Что ж, вы получили доступ.
– Уммм, уммм.
– Следовательно, мы уведомили плановый класс.
– Уммхмм.
– И вам надлежит сдать свой ГМ1 через две недели, начиная с сегодняшнего дня.
– Что? Погодите минуточку…
– Это все, мистер Чинаски. Приятного вам дня.
Она повесила трубку.
17
Ладно, я взял план и стал связывать все с сексом и возрастом. Тут этот парень живет в этом доме с тремя бабами. Одну он хлещет ремнем (ее имя – название улицы, а возраст – номер сектора); другую вылизывает (то же), а третью шворит по-старинке (то же). А тут – все эти пидарасы, и одному из них (его зовут Манфред-Авеню) 33 года… и т. д., и т. п.
Я уверен, что меня бы до стеклянной клетки просто не допустили, если б знали, о чем я думал, глядя на эти карточки. Все они были мне как старые друзья.
Все равно, однако, некоторые из моих оргий перемешались. В первый раз я выкинул 94.
Через десять дней, когда я вернулся, то уже твердо знал, кто из них что кому делает.
Я раскидал все 100 процентов за пять минут.
И получил официальное письмо с поздравлениями от Городского Почтмейстера.
18
Вскоре после этого меня ввели в штат, что давало мне восемь часов ночной смены, а это гораздо лучше 12-ти, и оплаченный отпуск. Из 150 или 200 человек, что пришли сюда в первый раз, нас осталось только двое.
Потом я познакомился на почте с Дэвидом Джэнко. Молодой, белый, чуть за двадцать. Я совершил ошибку и заговорил с ним, что-то по поводу классической музыки. Случилось так, что я торчал на классической музыке, поскольку это единственное, что я мог слушать, когда пил пиво в постели рано утром. Если слушаешь ее одно утро за другим, неизбежно что-нибудь запомнишь. А когда Джойс развелась со мной, я по ошибке упаковал два тома Жизнеописаний Классических и Современных Композиторов в один из своих чемоданов. Жизнь большинства этих людей была такой мукой, что я получал удовольствие, читая о них, и думал: что ж, я тоже в аду, а музыку сочинять даже не умею.
Но я распустил язык. Джэнко с каким-то еще мужиком спорили, а я уладил их спор, сообщив дату рождения Бетховена, когда он написал Третью Симфонию, а также обобщенное (хоть и смутное) представление о том, что о Третьей говорили критики.
Для Джэнко это было слишком. Он немедленно принял меня за ученого человека.
Усевшись на табуретку рядом со мной, он начал стонать и кряхтеть, одну долгую ночь за другой, о страдании, захороненном в глубине его терзаемой и обозленной души. У него был ужасно громкий голос, и он хотел, чтоб его слышали все. Я раскидывал письма, я слушал, слушал и слушал, думая: что же мне теперь делать?
Как заставить этого несчастного безумного ублюдка заткнуться?
Каждую ночь я шел домой, и меня подташнивало и кружилась голова. Он убивал меня звуком своего голоса.
19
Я начинал в 6.18 вечера, а Дэйв Джэнко приходил на работу только к 10.36, поэтому могло быть и хуже. Уходя в 10.06 на тридцатиминутный обеденный перерыв, я обычно возвращался к тому времени, как он уже приходил. Заходил он и сразу начинал искать табурет рядом с моим. Джэнко, помимо изображения себя великим мыслителем, также разыгрывал из себя великого любовника. По его словам, прекрасные молодые женщины ловили его в вестибюлях, преследовали на улицах. Не давали ему роздыху, бедняге. Но я ни разу не видел, чтобы он заговаривал с женщинами на работе – да и они с ним не разговаривали.