Почтамт, стр. 17
Простейший способ, казалось. Я купил машинку и пленки.
Начитал план на пленку, забрался в постель с пивом и стал слушать:
– ИТАК, ХИГГИНС ДЕЛИТСЯ НА ХАНТЕР 42, МАРКЛИ 67, ХАДСОН 71, ЭВЕРГЛЭЙДС 84! А ТЕПЕРЬ СЛУШАЙ, СЛУШАЙ, ЧИНАСКИ, ПИТТСФИЛД ДЕЛИТСЯ НА ЭШГРОУВ 21, СИММОНС 33, НИДЛЗ 46! СЛУШАЙ, ЧИНАСКИ, СЛУШАЙ, УЭСТХЭЙВЕН ДЕЛИТСЯ НА ЭВЕРГРИН 11, МАРКЭМ 24, ВУДТРИ 55! ЧИНАСКИ, ВНИМАНИЕ, ЧИНАСКИ! ПАРЧБЛЕЙК ДЕЛИТСЯ…
Не срабатывало. Собственный голос меня убаюкивал. Я не мог продержаться дальше третьего пива.
Через некоторое время я уже ни магнитофона не слушал, ни планов не учил. Я просто выпивал свои шесть высоких банок пива и засыпал. Я ничего не понимал.
Даже подумывал показаться психиатру. И уже мысленно представлял себе нашу встречу:
– Да, мой мальчик?
– Ну, вот так вот.
– Продолжайте. Вам нужна кушетка?
– Нет, спасибо. Я засну.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ну, мне нужна работа.
– Это разумно.
– Но я должен выучить и сдать еще три плана, чтобы ее сохранить.
– Планы? Что это такое – планы?
– Это когда люди не указывают номера зон. Кто-то должен это письмо рассортировать. Поэтому мы вынуждены учить листы с планами наизусть после 12-часовой смены.
– И?
– Я не могу лист в руки взять. Если беру, он у меня из рук валится.
– Вы не можете выучить эти планы?
– Нет. И еще я должен раскидать 100 карточек в стеклянный ящик за восемь минут, по крайней мере, с 95 процентами точности, иначе меня вышибут. А работа мне нужна.
– Почему вы не можете выучить эти планы?
– Я за этим к вам и пришел. Спросить у вас. Наверное, я сошел с ума.
Но в планах все эти улицы, и делятся они совершенно по-разному. Вот посмотрите.
И протягиваю ему шестистраничный план, сколотый сверху вместе, мелким шрифтом с обеих сторон.
Он его пролистывает.
– И от вас требуется все это выучить?
– Да, Доктор.
– Что ж, мальчик мой, – протягивая мне листки, – вы не сумасшедший из-за того, что вам не хочется этого учить. Я бы сказал, что вы были б ненормальным, если бы вам хотелось это выучить. С вас 25 долларов.
Поэтому я проанализировал себя сам и сэкономил деньги.
Но что-то нужно было делать.
И тут я понял. На часах было 9.10 утра. Я набрал номер Федерального Здания, Отдел Кадров.
– Мисс Грэйвз. Я бы хотел поговорить с Мисс Грэйвз, пожалуйста.
– Алло?
Она. Сука. Я оглаживал себя, пока с ней разговаривал.
– Мисс Грэйвз. Это Чинаски. Я подавал вам объяснительную по поводу обвинений в том, что у меня плохая биография. Не знаю, помните ли вы меня.
– Мы вас помним, мистер Чинаски.
– Принято ли какое-либо решение?
– Пока нет. Мы вам сообщим.
– Тогда ладно. Но у меня проблема.
– Да, мистер Чинаски?
– Я сейчас изучаю ГМ1. – Я сделал паузу.
– Да? – спросила она.
– И он очень сложный, я нахожу почти что невозможным выучить этот план, тратить все это дополнительное время, когда все может оказаться напрасно. В смысле, меня могут в любой момент убрать из почтовой службы. Нечестно просить меня учить этот план при таких условиях.
– Хорошо, мистер Чинаски. Я позвоню в плановый класс и отдам распоряжение снять вас с плана, пока мы не придем к решению.
– Благодарю вас, мисс Грэйвз.
– Всего хорошего, – ответила она и повесила трубку.
День в самом деле был ничего. И, поласкав себя, разговаривая по телефону, я уже почти решил спуститься в 309-ю. Но рисковать не хотелось. Поэтому я поставил жариться яичницу с беконом и отпраздновал лишней квартой пива.
8
Потом нас осталось всего шесть или семь. Остальным ГМ1 оказался не под силу.
– Как у тебя с планом продвигается, Чинаски? – спрашивали меня.
– Без особых хлопот, – отвечал я.
– Ладно, как делится Проспект Вудбрн?
– Вудбрн?
– Да, Вудбрн.
– Слушайте, мне не нравится, когда меня достают этим барахлом, пока я работаю. Мне скучно. Хорошего понемножку.
9
На Рождество пришла Бетти. Она запекла индюшку, и мы выпили. Бетти всегда нравились здоровые новогодние елки. Елка должна быть семи футов в высоту, половину этого в ширину и вся покрыта огоньками, лампочками, блестками, всевозможной парашей. Мы приложились к паре квинт вискача, позанимались любовью, съели индюшку, попили еще. Гвоздь в подставке для елки шатался, а сама подставка была слишком маленькой. Я все время поправлял елку. Бетти растянулась на постели, отрубилась. Я сидел на полу в одних трусах и пил. Потом вытянулся во весь рост. Закрыл глаза. Что-то меня разбудило. Я открыл глаза. Как раз в тот момент, когда громадная елка, вся в горячих лампочках, стала медленно клониться ко мне, а острая звезда на верхушке целила в меня, как кинжал. Я не совсем понял, что это было. Но походило на конец света. Я не мог пошевельнуться. Ветви елки обхватили меня. Я оказался под ней. Лампочки были раскалены докрасна.
– Ох, ОХ ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ! БОЖЕ МОЙ, НА ПОМОЩЬ! ГОСПОДИ! БОЖЕ! НА ПОМОЩЬ!
Меня жгли лампочки. Я перекатился влево, выбраться не смог, перекатился вправо.
– Ф-ФУХ!
Наконец, я из-под нее выкарабкался. Бетти вскочила и встала, опустив руки.
– Что случилось? В чем дело?
– ЧТО, НЕ ВИДИШЬ? ТВОЯ ПРОКЛЯТАЯ ЕЛКА ПЫТАЛАСЬ МЕНЯ УКОКОШИТЬ!
– Что?
– ДА, РАЗУЙ ГЛАЗА!
По всему телу у меня шли красные пятна.
– Ох, бедняжечка!
Я подошел и выдернул штепсель из розетки. Огоньки погасли. Елка умерла.
– Ох, моя бедная елочка!
– Твоя бедная елочка?
– Да, она такая красивая была!
– Утром поставлю снова. Сейчас я ей не доверяю. Я ей даю отгул до утра.
Ей это не понравилось. Я уже видел, как назревает ссора, поэтому подпер эту дрянь стулом и снова зажег лампочки. Если б елка обожгла ей сиськи или сраку, она б ее сразу в окно хуйнула. Я подумал, что я – очень добрый.
Через несколько дней после Рождества я заглянул проведать Бетти. Она сидела у себя в комнате, пьяная в 8.45 утра. Выглядела она не очень хорошо, да и сам я был не подарок. Похоже, почти каждый из ее постояльцев давал ей по мерзавчику.
Там стояли вино, водка, виски, скотч. Самые дешевые. В комнате было полно бутылок.
– Остолопы проклятые! Они что, совсем ни черта не соображают? Если ты всю эту дрянь выпьешь, то сдохнешь!
Бетти лишь посмотрела на меня. В ее взгляде я увидел все.
У нее было двое детей, которые ее никогда не навещали, никогда ей не писали.
Она работала уборщицей в дешевых меблирашках. Когда я впервые с ней встретился, у нее была дорогая одежда, стройные лодыжки входили в дорогие туфельки. Она раньше была твердотелой, почти прекрасной. Дикоглазой. Смеялась. Сбегала от богатого мужа, потом развелась с ним, а ему суждено было погибнуть в автокатастрофе, пьяному, сгореть заживо в Коннектикуте. Ты ее никогда не укротишь, – говорили мне.
И вот теперь… Но мне в этом помогали другие.
– Слушай, – сказал я, – я должен забрать у тебя все это. Я хочу сказать, что я тебе буду отдавать по одной бутылке время от времени. Я их все сам не пить не стану.
– Оставь бутылки, – произнесла Бетти. Она не взглянула на меня. Комната ее находилась на самом верхнем этаже, и она сидела в кресле у окна, смотрела, как по утренней улице едут машины.
Я подошел:
– Послушай, я с ног валюсь. Мне надо ехать. Но ради Бога, полегче ты с этой дрянью!
– Конечно, – ответила она.
Я нагнулся и поцеловал ее на прощанье.
Недели полторы спустя я снова заехал. На мой стук никто не ответил.
– Бетти! Бетти! С тобой все в порядке?
Я повернул ручку. Дверь была незаперта. Постель – разворошена. На простыне алело громадное кровавое пятно.
– Ох, блядь! – сказал я и огляделся. Все бутылки пропали.
Я обернулся. Пожилая француженка, владелица меблирашек. Стоит в дверях.