Последние дни фашистской империи, стр. 12
Да и сами пленные не глядят на своих свободных соотечественников, а плетутся, понурив головы. Впрочем, здесь, на Франкфуртер-аллее, многие пленные заметили в нашей колонне машины с немецкими генералами. И я видел, как пленные поднимали руки – не для приветствия, а гневно грозя своим бывшим начальникам. Это вызвало в машинах немецких уполномоченных новый грандиозный припадок «насморка».
5
Мы въехали на улицу Альтфридрихсфельде. Здесь много советских военных. На домах – гостеприимные вывески ВАД: «Гостиница для проезжающих офицеров», «Пункт технической помощи», «Питательный пункт», «Магазин Военторга» и т. п. Здесь также много детей. Они играли на этой широкой улице, уставленной тенистыми деревьями и подбитыми танками. Дети очень довольны, что на улицах появились такие чудесные игрушки, как разрушенные дома и сгоревшие «тигры», в которых так интересно играть.
В «Павильоне для ожидания» – деревянной резной террасе, какие ВАДы немедленно воздвигают, где бы они ни разворачивались, – сидят офицеры и бойцы, ожидая попутных машин, кто на Потсдам, кто на Франкфурт, кто на Дрезден и т. д. Молодой рослый казак посадил на колено белокурого малыша и катал его, как на коне. Маленький немец веселился, казак тоже, и они оживленно толковали на международном языке улыбок и жестов.
На этой улице воздвигнута огромная арка. Она увенчана изображением ордена Победы. По ее фронтону надпись: «Красной Армии – слава!» Это Арка Победы. Для гитлеровцев – Арка Поражения. Мы проехали под ней,
Потом мы свернули направо, на Шлоссштрассе. Сады, парки. Скоро Карлхорст. Это короткое, типичное немецкое, тяжело набитое согласными слово прочно легло в историю.
Стремясь к точности и полноте описаний, я поспешно, на ходу, заношу в свой блокнот:
«Въезжаем в Карлхорст. Конечная остановка исторического маршрута. Душный зной майского дня. Высокая фабричная труба, выщербленная снарядом. Все же она дымится. Сады цветут. Пахнет сиренью. Проезжаем мимо продовольственного магазина. Оттуда выходит немец. Средних лет, в мягкой шляпе, в золотых очках, благообразен. Он нежно прижимает к груди хлеб, мясо, завернутое в «Фолькишер беобахтер», кулек с сахаром. Один американский корреспондент выскочил из машины и по* просил у немца «Фолькишер беобахтер». Увидев советских офицеров, немец снимает шляпу жестом вежливым и даже не лишенным сердечности. Путь к сердцу лежит через желудок. На одном из перекрестков Шлоссштрассе смотрю на Кейтеля. Он повернул свое пятнистое лицо альбиноса направо. Он видит надпись на доме, одну из тех, что были спешно намалеваны по приказу Геббельса в последние дни берлинских боев «Sie wollen leben, also kдmpft!» («Вы хотите жить – сражайтесь!»). Кейтель отвернулся. Как часто он отворачивается сегодня! Он смотрит налево. Там на тротуаре стоит группа дюжих молодцов в сапогах, с руками в карманах, с нагловатыми лицами, с белыми повязками покорности на руках. На этот раз Кейтель не отвернулся. Он пристально всматривался в молодцов, оглядывался…»
Сую блокнот в карман, потому что машина остановилась. Надо выходить. Мы приехали.
6
Перед нами сравнительно небольшой двухэтажный дом с четырехгранными колоннами и черепичной крышей, окруженный садом. Это столовая берлинского военно-инженерного училища в Карлхорсте, на перекрестке улиц Цвизелештрассе и Рейнштейнштрассе.
Делегации разошлись по своим комнатам. В окружении экспертов и консультантов они принялись за составление документа о безоговорочной капитуляции Германии. Он короток, но его сжатые, веские формулировки потребовали работы целого дня.
Мы тоже работали. Усевшись в кулуарах зала, мы писали корреспонденции о Темпельгофе, о начале дня. Написавши, относили на узел связи, стрекотавший рядом, в одном из корпусов военно-инженерного училища. Через несколько часов наши первые корреспонденции были в Москве.
Был совсем короткий путь связи. В вестибюле на столе стояли два телефонных аппарата. Они были соединены непосредственно с Москвой прямым, высокочастотным проводом. Один из корреспондентов снял трубку и кричал, натуживаясь перекрыть гул разговоров и восклицаний, заполнявший вестибюль:
– Алло, я говорю из Берлина!… Разве вы не знаете, что сегодня будет подписана капитуляция Германии?… Факт! Так вот запомните, что я первый человек, от которого вы узнали это… Часа я не знаю, никто не знает, это может быть каждую минуту, ждем… Алло! Только что прибыла французская делегация… Да, она несколько запоздала… Вот она проходит мимо меня. Во главе ее представитель французской армии генерал Делатр де Тассиньи… Высокий, черный… В общем, наружность опишите сами по фото… Фото сейчас отправим самолетом… Алло! Какая погода в Москве?… Дождь?… А здесь жара, лето… И очень кушать хочется… Столовая есть, но мы боимся отлучиться… Алло! Позвоните моей жене и передайте привет из Берлина…
Так как никто не мог сказать, когда начнется процедура подписания, мы боялись отлучиться из зала. Часам к шести мы не выдержали. Столовая помещалась минутах в пяти ходьбы. Торопливо пообедав, мы рысью прибежали обратно. Все то же: ждем. История не спешит.
Иностранные корреспонденты изнывают от желания посмотреть Берлин поподробнее. В конце концов они решились и на машинах выехали в центр. Но через полчаса вернулись: тот же страх опоздать.
Томительное безделье. Все, что до сих пор было, уже описано, обснято, накручено на пленку. Кинооператоры установили в зале свои «юпитеры», радисты – звукозаписывающие аппараты. Мы разложили на нашем столе чистые блокноты, карандаши.
7
Смеркается. Бесконечно курим, гуляем по длинному вестибюлю, разговариваем с иностранными корреспондентами.
Один из них, представитель американских радиовещательных компаний, бородатый, высокий, с наружностью романтического плантатора, мечтательно говорит:
– Может быть, теперь наконец мне удастся поехать в Америку.
– А разве…
– Да, я уже восемь лет не был там.
– Почему?
– Каждый раз, когда я собирался ехать домой, в Европе что-нибудь случалось. И каждый раз это устраивали фашисты. О, как они надоели миру! Подумайте, сколько времени с ними возится вся планета. Они мешают жить. Слава богу, сегодня вечером все будет кончено с ними.
В другом углу немолодой американский корреспондент развивает теорию о том, что немцы «не меняются»:
– Не верьте этой внешней покорности. На дне ее – мечта о реванше. На моих глазах это четвертая встреча с немцами после войны и вторая – с Кейтелем. Считайте сами. Первая одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года в Компьене. Вторая – двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года в Зеркальной галерее Версаля. Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорокового года – снова в Компьене…
– Как же вы туда попали?
– В тот день, – говорит он, подмигивая, – я был швейцарским гражданином.
Все смеются.
– Вот там-то, в Компьене, – продолжает он, – я и увидел впервые Кейтеля. Ведь это именно он продиктовал французскому уполномоченному генералу Хюнцингеру условия позорного для Франции перемирия. А сегодня он сам в положении Хюнцингера. Вот судьба! Да, здесь, в Карлхорсте, на окраине Берлина, – моя четвертая встреча с немцами. По красоте это, конечно, превосходит все предыдущие.
– Почему?
– Ну конечно! Немцев заставляют подписывать капитуляцию в их собственной столице. Это шикарно! Но все равно они не меняются. Я видел сегодня, как ваш казак ласкал немецкого ребенка. Многие видели это. Ну, такого маленького еще можно. Но старше десяти лет немец безнадежен. Нет, нет, не спорьте со мной. Я знаю, некоторые думают, что после поражения все немцы волшебным образом переменились, все, даже старик Кейтель. Кстати, я могу показать вам его последнее фото.
Он вытащил из кармана номер «Фолькишер беобахтер», который он недавно на улице взял у немца.
– Этот номер от двадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, – сказал он. – Знаете ли вы, что это был за день? День рождения Гитлера! Ему стукнуло пятьдесят шесть лет. Шикарный подарочек вы преподнесли ему тогда: начало берлинской операции. Я обязательно увезу эту газету в Америку. Реликвия! Я попрошу джентльменов расписаться на газете и удостоверить, что она взята в Берлине у немца, который использовал этот праздничный номер как оберточную бумагу.