История городов будущего, стр. 38

Башня Татлина признана одним из важнейших проектов XX века, но так и не была построена. Советскому государству слишком тяжело далась Гражданская война, и на такой проект просто не было денег. Но хотя ее самое знаменитое здание так и осталось в макетах, колыбель революции обогатилась немалым количеством произведений передовой архитектуры раннесоветского периода. За Нарвскими воротами, неподалеку от национализированного Путиловского завода, городские власти соорудили образцовый микрорайон для рабочих, которые сыграли столь важную роль в революционной борьбе 1905 и 1917 годов. Вдоль улицы, переименованной в проспект Стачек, выстроились институции нового мира в не менее новом стиле конструктивизма. Конструктивизм, как самобытный российский вариант модернизма, впитал в себя многовековую архитектурную традицию имперской столицы, главными постулатами которой были строгая геометричность и приоритет перспективы. В конце 1920-x – начале 1930-х годов по всему этому району возводились здания, воплощавшие идею нового справедливого общества. Вскоре в самом начале проспекта Стачек вырос Дворец культуры с изогнутым застекленным фасадом, в котором работали «кружки», где рабочие могли повысить свой культурный уровень. На другой стороне проспекта открылось серое индустриального вида здание фабрики-кухни – массовое производство пищи должно было освободить женщин от тягот домашнего труда. На той же улице в честь десятилетия Октябрьской революции была построена школа в форме серпа и молота. Обучение там основывалось на новейшем лабораторно-бригадном методе, поощрявшем командную работу: школьников делили на группы, в которых они сообща решали поставленные задачи и получали общие оценки.

В имперском центре старого города огромные квартиры состоятельных петербуржцев превращались в коммуналки, а в рабочем районе у Нарвских ворот городские власти строили первый в Советском Союзе пролетарский жилой массив на Тракторной улице, названной так в честь производимых на Путиловском заводе машин. В отличие от бездушных коробок, характерных для более позднего периода советского жилого строительства, дома на Тракторной улице были новаторским, адаптированным под нужды человека продолжением классических петербургских форм. Трехэтажные здания, выкрашенные в типичный для Петербурга бледно-розовый цвет, хоть и нарушают традиционную красную линию, но делают это очень упорядоченно. Каждый следующий подъезд выступает вперед лишь на шаг, что позволяет разместить в получившемся углу просторные балконы. С другой стороны эти выступы плавно скруглены, что придает всему комплексу вид продуманного промышленного механизма. Если смотреть от конца улицы, уступчатый ряд зданий производит тот же эффект схождения перспективы, что характерен для центра города, но на новый конструктивистский лад. Похожим образом и декоративные полуарки, отделяющие угловые дома от зеленых дворов, представляют собой современную интерпретацию неоклассицистских арок Росси.

Архитекторы раннего советского Ленинграда экспериментировали и с производственными зданиями. Если Путиловский завод стыдливо прятался за непроницаемой стеной тоски по прошлому, новые советские фабрики почти с восторгом стремились предстать самобытным воплощением индустриализации. Для проектирования трикотажной фабрики «Красное знамя» в 1925 году в Ленинград был приглашен выдающийся представитель «Баухауса» Эрих Мендельсон. Мендельсон придумал здание, похожее на огромный, устремленный в будущее океанский лайнер; его скругленный нос поднимается вверх уступами, как бы разрезающими воздух. Для Мендельсона промышленное здание вовсе не обязательно должно быть массивным и приземистым. Его фабрика в любой момент готова отправиться в дальний путь.

Однако вскоре власть в партии окончательно перешла к консерваторам. Несколько смелых проектов, реализованных в первые годы советской власти, остались лишь напоминанием об идеалистических устремлениях революции, которые так и не были воплощены в жизнь. Сегодня дома на Тракторной улице и фабрика «Красное знамя» считаются символами короткого расцвета ленинградского архитектурного авангарда и вообще надежд на новую общемировую культуру, разрушенных теми вождями, прежде всего Сталиным, чьи мечты ограничивались собственной абсолютной властью.

В 1933 году Ленинград посетил коллега Мендельсона по «Баухаусу» Вальтер Гропиус. «Гропиус вернулся из Ленинграда в ужасе от того, что он там увидел и пережил. Бюрократия задушила великую идею», – писал Мендельсон⁷⁷. Глубоко разочарованный архитектор пришел к выводу, что большевики – это «разрушители социализма». Как и в век Просвещения, Петербург, породив мечты, вскоре разрушил их до основания. Вместо чудесного будущего для всего человечества город так и ограничился несколькими футуристическими диковинами.

5. Весь мир. Шанхай, 1911–1937

Бунд в середине 1930-х годов. Справа – отель Cathay. © Галерея Picture This, Гонконг

После свержения императора в 1911 году Шанхай, как известно, разделенный на китайский, французский и англо-американский сектора, стал, наконец, единым городом. Стены вокруг исторического китайского города снесли, а канал, отделявший французскую концессию от Международного сеттльмента, засыпали и превратили в проспект, который назвали в честь английского короля, но на французский манер – Авеню Эдуарда VII.

Китайцы, долгие годы бывшие людьми второго сорта в этом открытом в соответствии с неравными договорами портовом городе, в новом веке принялись создавать тут свой равнозначный мир. В 1911 году группа состоятельных шанхайцев учредила свой Международный конноспортивный клуб в противовес прославленному Шанхайскому, куда китайцев не допускали. Растущий город теперь воспринимался как один из ведущих мировых центров. Когда в 1912-м недавние выпускники Гарвардской школы медицины открыли первый в истории иностранный филиал своего учебного заведения, они выбрали для него самое очевидное место – Шанхай. Современному миру, опутанному сетью маршрутов торговли и путешествий, требовалось несколько международных узловых пунктов, и Шанхай как самый открытый город в мире, для въезда в который не требовалось ни визы, ни паспорта, подходил на эту роль как нельзя лучше.

Однако к 1920-м годам Шанхай был уже не просто городом, куда, как по волшебству, переносились западные учреждения типа Гарвардской школы медицины и где китайцы создавали свои варианты западных учреждений вроде Международного конноспортивного клуба. Город стал плавильным котлом, в котором созидалась самобытная китайская современность. А десятилетием позже в Шанхае уже ковалась по настоящему всемирная современная культура, выплескивавшаяся на его улицы зданиями в духе модернизма, ар-деко и эклектики. Если модернизм пользовался скупой эстетикой индустриального века, то архитекторы более пышного ар-деко обращались непосредственно к технологиям, объединявшим мир, применяя обтекаемые формы океанских лайнеров и аэропланов в своих зданиях с балконами-крыльями и окнами-иллюминаторами. Этот стиль получил свое название после прошедшей в 1925 году в Париже Международной выставки современного декоративно-прикладного искусства (Exposition Internationale des Arts D?coratifs et Industriels Modernes) и вскоре распространился по всему миру, оказав на быстрорастущие города Америки и Азии даже большее влияние, чем на Европу. Эклектика, в свою очередь, вбирала декоративные элементы разных эпох и континентов, переплетая их в самых замысловатых комбинациях. Эта манера, которую часто считают архитектурной инновацией постмодернизма 1970–1980-х годов, процветала в Шанхае за полвека до того, как вошла в моду на Западе. После Первой мировой войны европейские соперники Шанхая вошли в период упадка, в то время как великие города Америки страдали то от религиозного фундаментализма, ставшего причиной сухого закона 1919 года, то от изоляционистского и ксенофобского закона об иммиграции 1924 года, то от Великой депрессии, начавшейся после биржевого обвала в 1929-м. Докоммунистический Шанхай был не просто самым современным городом Китая – он был самым современным во всем мире.