Вещий сон, стр. 3

3

Легка на помине: гудок во дворе, Невейзер выглянул и увидел черную «Волгу». Машина не правительственная — и все же... Он усмехнулся.

Машина опять посигналила.

Невейзер высунулся в окно и крикнул:

— Сейчас! Пять минут!

И стал одеваться, жалея, что не успел даже выпить кофе. А во сне выпил. Из фарфоровой чашечки с золотым ободком. У мамы есть такие чашечки, он любит, приходя к ней, выпить чашечку кофе из чашечки с золотым ободком, и мама, глядя, с каким вкусом пьет он кофе, уж не так, как намеревалась, а мягко и грустно корит его за нежелание съехаться и жить вместе дружными матерью и сыном, вспоминая об отце Федоре Адольфовиче Невейзере, слесаре-наладчике шестого разряда, любителе исторической и мемуарной литературы, в чем ему отказа никогда не было, поскольку жена его, мать Виталия, всю жизнь проработала в библиотеке.

Шофер, как и во сне, оказался хмур. Даже зол.

Не поздоровавшись с Невейзером, он начал говорить горячо и обдуманно:

— Делать им больше нечего! Чего ради гонят человека ни свет ни заря? Человек и так всю неделю то в город, то из города, это привези, то доставь: свадьба! А отдохнуть человеку надо или нет? Надо или нет?

Невейзер хотел согласиться, что надо, но не успел.

— Главное — кого везти? — продолжал шофер. — Я понимаю, как раньше, важный человек, начальство, хоть я, допустим, класть на них и тогда еще хотел. Но все-таки! Нет, говорят, киносъемщика какого-то! Кино сами про себя хотят снять! Киносъемщика, ты понял? — обратился он к Невейзеру, будто он был совсем посторонним лицом, а не тем самым «киносъемщиком», которого приходится везти из города спозаранку.

Невейзер помалкивал.

Он все помалкивал и помалкивал, а помалкивать-то уже нельзя: надо попросить свернуть и заехать за Рогожиным.

Как он и предполагал, эта просьба, высказанная с деликатной робостью, вызвала в шофере бурю эмоций. Во-первых, говорить надо вовремя (хотя поворот был — вот он), во-вторых, он не обязан колесить по городу черт знает где и бить машину, которую он своими руками только что отремонтировал (хотя ехать тут две минуты по проспекту), в-третьих, жди теперь еще нового, неизвестно кого, который наверняка дрыхнет, ни о чем не волнуясь и не заботясь, когда люди из-за него теряют время и нервы.

Но Рогожин был готов, успел принять душ, тщательно оделся и выпил даже не одну чашечку кофе, как мечталось и снилось Невейзеру, а две.

— Привет! — сказал Рогожин, садясь сзади и суя шоферу руку через его плечо. — Леонид Рогожин, будем знакомы!

Тот не стал жать его руку, потому что своя у него была занята переключением скоростей, но сказал:

— Виталий.

— Отлично! — воскликнул Рогожин и хлопнул шофера по плечу, таким образом соприкосновение, заменившее рукопожатие, все-таки состоялось. — Значит, тезки?

Шофер глянул на Невейзера, как бы беря его в союзники, хотя бы потому, что они уже некоторое время существуют рядом, вместе, а этот идиот (слово читалось в его взгляде) — новенький.

— Какие ж мы на хрен тезки, — сказал он, — если ты Леонид, а я Виталий?

— Так он — Виталий! — указал Рогожин на Невейзера. — Ты не знал?

— Да, я Виталий, — сказал Невейзер и шевельнул рукой, чтобы размять ее, приготовить и не замешкаться, если шофер захочет обменяться с ним рукопожатием. Но рука шофера по-прежнему покоилась на переключателе скоростей.

И вот они выехали за город.

А куда едут — неизвестно, Невейзер не удосужился спросить Рогожина, который встретил в городе каким-то образом отца невесты и устроил Невейзеру этот ангажемент.

— Как, говоришь, деревня называется? — обернулся он к Рогожину.

Он спросил тихо, чтобы не услышал шофер. А Рогожин взял да и предал его — не потому, что имел предательскую натуру, а из-за веселья, бурлящего в его предвкушающей душе, да еще из желания задобрить шофера замечательным отношением к его родине.

— Деревня как называется? — переспросил он. — Деревня!

Шофер хмыкнул, Рогожин воодушевился.

— Золотая Долина называется, и не деревня, а село и даже агрокомплекс, ранее — совхоз. И там же — заказник-заповедник, где в недавние времена охотились люди высокого полета, которых мы теперь с тобой презираем, естественно, в силу тех исторических сил, которые смели их с политической арены, но при этом пожили они — хорошо! А? — спросил он шофера, уверенный, что простые люди всегда одобряют умение пожить хорошо.

— Это точно, — сказал шофер Виталий. — Я помню...

— Подробности почтой! — пресек Рогожин, и шофер не осерчал! Не обиделся! Не высадил их из машины и не заставил идти пешком, на что имел полное право! Он сделал то, что в литературе называют словом, которое Невейзер терпеть не может: «осклабился».

— Все помнят! — сказал Рогожин. — Illud erat vivere! [4] «Золотая Долина» было образцово-показательным хозяйством, субсидируемым щедро и безудержно, им прощали недоимки, их поселили в двухэтажные коттеджи, их наделяли земельными и лесными угодьями и рыбной ловитвой в речке Ельдигче, имеющей, как ты понимаешь, Виталя, тюркское название. И я, кстати, не раз описывал это хозяйство, приезжая сюда отдохнуть и набрать положительного материалу для областной газеты «Коммунист», где работал против своей совести и морали, не страдая, впрочем, от этого, как не страдаю и сейчас, потому что спроси народ, и народ тебе скажет: было — быльем поросло! Omnia mutantur, et nos mutantur in illis! — утверждает классическая латынь и совершенно при этом не права.

— Переведи, — с уважением попросил шофер.

— Все меняется, и мы меняемся во всем. Туфта, мы — те же.

Шофер пошевелил губами, словно заучивая наизусть пословицу, и сказал:

— Это уж точно... — И непонятно было, с чем он согласен, с тем ли, что мы меняемся, или с тем, что мы — те же.

— И, — продолжил Рогожин, — несмотря на отсутствие государственного присмотра, люди в Золотой Долине продолжают жить и даже, как видишь, справляют свадьбы! Так кто ж сказал, что русское село умерло?

— А невесту не Катя зовут? — спросил вдруг Невейзер.

— Этого не знаю, — сказал Рогожин с неожиданной простотой, видимо, устав от своих словесных вывертов. — А что?

— Екатериной зовут, да, — сказал шофер.

Невейзер подумал: еще одно совпадение.

Рогожин поскучал, помолчал и завел опять:

— Пришли времена, когда жадный частник и наглый новейший государственник стали косить жадными очами на угодья Золотой Долины. Тогда что сделали эти молодцы, местные жители и руководство? Они пустили слух, что высшие чины приезжали вовсе не охотиться, а контролировать захоронение радиоактивных отходов! И ведь им поверили!

— Отходы и правда закапывали, никаких слухов никто не пускал, — вступился за земляков шофер. — Я тебе сам могу показать, где они закопаны. У нас один из армии дозиметр привез, так он там не действует, зашкаливает его.

— Ну, хорошо! — легко согласился Рогожин, подмигнув Невейзеру, который, хоть и не мог видеть этого подмигивания, ощутил его затылком. — Как бы то ни было, мы имеем сейчас в Золотой Долине суверенную территорию, куда никто носу не кажет. Ее даже на картах нет. Скоро забудут о ее существовании, и начнется новая фаза исторического развития. Изменится язык. Появятся своя письменность и культура. Потом они изобретут колесо!

Тут он замолк.

Замолк, потому что машина, преодолев затяжной подъем (а ехали уже не менее двух часов), оказалась на взгорье — и зрелище открылось чудесное.

Но Невейзер не любовался этим зрелищем, потому что занят был ботинком, в подошве которого вдруг стал чувствоваться гвоздик. Он снял ботинок, залез внутрь пальцами: да, гвоздик, и преострый. С какой стати он вылез? — ведь Невейзер не ходил, сидел в машине. Припомнились виденные во сне, а до этого наяву туфли с лаковыми носками. Уж в них-то не вылез бы гвоздик, а тут, пожалуйста, торчит — и непонятно, что с ним делать. Невейзер потрогал его, как трогают больной зуб, и как больной зуб начинает сильнее болеть от прикосновений, а ты с непонятной мазохистической настойчивостью все трогаешь и трогаешь его, так и гвоздь, казалось, высунулся еще больше, а когда Невейзер, обнадеженный этим, попробовал уцепить его ногтями и расшатать, выяснилось, что гвоздь сидит крепко, тупо, не шелохнется.