Вещий сон, стр. 15

— Я ей предложил больше, чем все! — сказал он Невейзеру. — А она... Не понимаю! Зачем ей этот хромоногий? Кто мне объяснит? Вы ее родственник из города?

— Телеоператор, — сказал Невейзер. — Свадьбу приехал снимать.

— Ясно! Люмпен-интеллигент, поздравляю! — сказал человек. — Университет заканчивали?

— Да, — для краткости разговора сказал Невейзер.

— Я тоже. Не помню вас. Ведь вы тоже филолог?

— Нет. Я... мехмат.

— Все равно. Литературу любите?

— Да.

— Разбираетесь?

— Не очень.

— Спасибо за честность. Вот послушайте. Вы пойдемте, пойдемте, чего тут без толку стоять?

И пошел, уверенный, что Невейзеру тоже надо идти.

По пути он представился.

Это и был метеоролог Иешин (метеорологию он изучал самостоятельно, когда собирался попасть для глухого литературного уединения на полярную станцию в Антарктиду, но его не взяли по здоровью), автор будущего романа-тетралогии «Вон что-то красное чернеется вблизи». Вместо людей и характеров героями у него были слова. Как характеры случайно попадают в книгу, будучи объединены призрачным единством так называемого замысла, так и Иешин взял двенадцать слов, в двенадцати местах наугад открыв словарь Даля и ткнув пальцем. У него получилось: вдыхать, добро, звезда, клипер, насквозь, ослаблять, перестать, поминистерски (такова орфография у Даля), пушинка, развязывать, сошествие, шквыра (метель, вьюга. — Местн.).

Подчиняясь силам лингвомедитации, автор предоставил этим персонажам полную свободу, и они начали куролесить кто во что горазд. ВДЫХАТЬ оказался юношей и женился на ДОБРО не потому, что ее отцом был ПОМИНИСТЕРСКИ, а потому, что просто полюбил. Они поженились. Но вдруг ДОБРО со школьной подружкой ПУШИНКОЙ, воспользовавшись отсутствием ВДЫХАТЬ, который с другом ШКВЫРОЙ уехал на рыбалку, залишились к безобразникам РАЗВЯЗЫВАТЬ и НАСКВОЗЬ, устроили групповой отдых, ДОБРО после этого долго вздыхала, наполняясь запоздалым стыдом, как квашня, ПУШИНКА же все разболтала сослуживице, синему чулку ПЕРЕСТАТЬ, и т. д.

Описывалось это следующим образом: «...Тогда ВДЫХАТЬ своим тяжелым Ы соприялось к Р ДОБРО, почти уже аннигилируя и чувствуя контрастность слияния, но О и еще О отдаляли, издевательски вклинивались, будто монограмма на двери общественного туалета, такие вроде милые на вид, а ТЬ щелкунчиком плясал на балясинах солнечных лучей в ноябре, в марте, какая разница...» — и т.п.

Второй же том из мелодрамы должен превратиться в фарс, ПОМИНИСТЕРСКИ вдруг оказывается дворником, ПУШИНКА вообще не человек, а нечто вроде парламента, все меняет свои места, в финале ночная мотоциклистка РАЗВЯЗЫВАТЬ мчит, пьяная от слез обиды, по ночной дороге и врезается в ночного же мотоциклиста ПЕРЕСТАТЬ. Истекающие кровью, лежат они на обочине и вдруг понимают, что для того, чтобы выжить, им необходимо соитие. Мучительно, едва двигая переломанными костями, они сплетаются и умирают в самом пике блаженства, оставаясь живы, поскольку под жизнью Иешин понимает не то, что понимают другие.

И вот он пришел к Кате, рассказал ей про свой труд, попросил ее любви, готовый взамен хоть сейчас сжечь первую часть и отказаться от самого замысла тетралогии. «Жгите, мне-то что...» — со скукой ответила Катя.

— И все? — спросил Невейзер с тайным удовлетворением.

— И все. Ладно! Хорошо!

— А что это вы? — придержал Невейзер за локоть Иешина, который, считая разговор исчерпанным, собирался свернуть.

— Что?

— Что это у вас тон такой странный? Угрожающий какой-то?

— Вам показалось, — сухо ответил Иешин.

— Мне не показалось! Я, поверьте мне, хорошо разбираюсь в интонациях людей. Учтите, я не сведу с вас глаз!

— Что за чушь? С какой стати?

Невейзер, не отвечая, повернулся и пошел к дому Гнатенкова.

— Эй! Постойте! Что вы имели в виду? — кричал Иешин.

Спрашивает, а не догоняет, думал Невейзер. Боится выдать себя — излишней заинтересованностью, выражением глаз. Творец! В каждом творце — убийца, поскольку всякий художник хоть раз, да умертвил хотя бы одного из своих персонажей. Всю дорогу до дома Гнатенкова Невейзер вспоминал, был ли, есть ли писатель, который обошелся без гибели персонажей в своих книгах. Ни одного не припомнил. То-то и оно-то. И он порадовался, что не писатель.

12

В дом ему, кажется, попасть было не суждено: оттуда вылетел Рогожин, схватил его и потащил вниз, через сад, к реке. Там он плюхнулся на прибрежную траву, предлагая то же самое сделать Невейзеру.

Что ж, Невейзер присел рядом.

— Anguis in herba! Frontis nulla fides! Certum quia impossibile est! Abyssus abyssum invocat! [7] — сыпал Рогожин в ожесточении латинскими выражениями, которых знал ровно тысячу.

Он знал, кроме этого, наизусть всю таблицу логарифмов, все фамилии в телефонном справочнике на букву «К» — с соответствующими номерами, выучил дословно годовую подшивку газеты «Железнодорожник Поволжья», знал, наконец, поэму «Витязь в тигровой шкуре» на грузинском языке, не зная при этом грузинского языка, но читал поэму так, что грузины принимали его за своего и спрашивали, зачем он покрасил волосы в белый цвет (Рогожин был беловолос, как скандинав), он разучил на пианино, не зная, естественно, нот, симфонию «Семь сорок семь» для фортепиано и тамтама приятеля-авангардиста Ивана Вайфелевича, симфония звучала полтора часа, чтобы дать представление о ее сложности, достаточно сравнить: в то время, за какое можно исполнить в бодром темпе первые восемь нот всенародно известного «Полонеза Огинского», Иван уложил 124 ноты и, если бы пожелал, попал бы в Книгу рекордов Гиннесса, но дешевая популярность его не интересовала. Правда, ни он сам, ни кто другой из пианистов консерватории не мог исполнить симфонию, а вот Рогожин за стаканом портвейна стал доказывать, что сможет, и смог.

Но это, кажется, единственный случай, когда Рогожин совершил подвиг на спор. Остальные — не на спор, не для тренировки или демонстрации памяти. Дело в другом. Дело в том, что Рогожин, жизнерадостный от природы, от природы же наследственно страдал приступами черной меланхолии, или, медицински говоря, депрессии, необъяснимой и всегда неожиданной. Эта болезнь передавалась в его роду по мужской линии, и результатом стало то, что из родных у Рогожина мать, две тетки и бабка. Мужчины же все как один покончили с собой. И, боясь этого, Рогожин, чуть заслышит в душе приближение депрессии, хватается за механическое заучивание того, что попадется под руку. «Умри! Убей себя!» — уныло требует бунтующее подсознание. «Ладно! — соглашается Рогожин, зная, что психически вредно слишком откровенно подавлять подспудные желания. — Ладно, вот только выучу до конца — и из окна головой!» И пока Рогожин выучивал до конца выбранный текст, суицидальные порывы утихали.

Рогожин обратил внимание, что для его депрессий никогда нет конкретных поводов и причин, они возникают обычно как раз на фоне успехов в труде и счастья в личной жизни. Из этого наблюдения он сделал практические выводы. Он выбрал для себя газетную журналистику, которую терпеть не мог, — нервность, суетность и замороченность ее гарантировали отсутствие успехов в труде. Он женился на девушке, которая обожала его со студенческих времен, а он ее на дух не переносил и оказался прав чутьем: став женой, она обратилась в мелкую тираншу, королевишну государства пустяков, содержа Рогожина полным холопом или даже шутом.

Получилось именно то, что было Рогожину надо, но тут королевишна родила дочь, Рогожин ее бесконечно холил и тетешкал, налюбоваться не мог — тут-то его хватил самый сильный приступ депрессии, от которого он избавлялся «Витязем в тигровой шкуре» несколько месяцев.

И тогда он бросил жену и дочь, мучился без них (он ведь и жену за дочку полюбил!), при этом — то была не оговорка — оставаясь жизнерадостным человеком, ибо не прав тот, кто в жизнерадостном человеке исключает муки совести. Чтобы усугубить свою вину, почувствовать себя полным подлецом (подлецы ведь в депрессии не впадают), он даже не платил алиментов на ребенка. С женщинами, которых любил — в своем смысле, — вел себя насмешливо, грубо, потребительски, от души им сострадая. В общем, боролся с болезнью, как мог, и вот уже года три она его не посещала. Но, наверное, опять подкралась — так по крайней мере подумал Невейзер, знающий о хвори друга.