Первое второе пришествие, стр. 29
Ладно, не верьте.
Но почему такое отчуждение?
Детишки малые не здороваются, старухи поджимают губы, завидя, соседи глядят исподлобья. В чем дело – непонятно.
Приходит, например, Петр к соседу за рубанком: дай, мол, рубанок.
– Зачем? – спрашивает сосед.
– Да доски обстругать.
– Много досок-то?
– Да десятка четыре.
– Куда столько-то?
– Да пол перестелить.
– Не годится пол уже, значит?
– Не годится.
– Весь перестилать будешь или частями?
– Да весь.
– А то, может, крепкие доски-то есть в полу-то, не все менять-то?
– Да нет, все сгнило.
– Как же вы ходили-то?
– Да вот так и ходили.
– А доски-то хорошие купил?
– Ничего.
– Осина, дуб?
– Сосна.
– Сосна хорошо. А дуб лучше.
– Да не достал.
– Это ясно. Но дуб гораздо лучше.
– Само собой. Да не достал.
– Он в работе трудней, а в деле-то лучше.
– Понятно.
– А сосна в работе легка, а в деле-то дрянь.
– Что ж, ничего.
– А надолго рубанок-то?
– Говорю: четыре десятка обстругать.
– Фуганком бы лучше.
– Само собой. А есть фуганок?
– Нету. Фуганком раз-раз – и готово, а рубанком долго тебе. Дня три.
– Выходные впереди, управлюсь и за два.
– Три дня, говорю!
– Двух хватит.
– Конечно, если кое-как, то и за день. А если хорошо – три дня, не меньше.
– Ну, может, и три. Тогда на три дня дай.
– Чего?
– Да рубанок-то!
– Рубанок? Да нету у меня рубанка, чудак-человек!
Петр огорчается – и напрасно, ведь всякий полынец, к которому обращаются с просьбой одолжить инструмент или другую производственную вещь, долго расспрашивает, зачем, куда и почему, и только потом дает вещь, если есть, а если нет – не дает. Петр в конце концов получил рубанок у другого соседа, точно так же ответив на множество вопросов и выслушав мнение о дубе и сосне – в пользу дуба.
Бывшие друзья, с кем учились, бегали вместе пацанами, – заходят редко. И опять непонятно, в чем дело.
Илья только заходит, но лучше б не заходил.
Сядет и молчит. Потом скажет:
– Семь месяцев и пять дней не пью. В рот не беру.
– Хорошо, – говорит Петр.
– Чё ж хорошего? – злится Илья. – Знаешь, как охота!
– Ну, пей.
– Не могу! С того раза, как мы мертвого вынали из могилы, – не могу! Нарочно покупал, наливал, только ко рту поднесу – вспомню это, и все, не могу! Тошнит! Я уж просил товарищей: вы мне спящему влейте через трубочку. Ну, специально собрались, я заснул, они мне зубы разжали потихоньку, стали вливать. И что ты думаешь? – тут же я вскочил, все обратно выплеснул!
– Ну, а я-то при чем?
– Расколдуй!
– С ума ты сошел. Я не колдун.
– Колдун или нет, не знаю. А с тобой это связано. Расколдуй, как друга прошу! Не могу так жить! Выпить охота – сил нет уже!
– Да не умею я! – прячет глаза Петр.
– Вам ведь ясно сказано, – культурненько выговаривает Илье маленькая, но не робкая Маша. – Никакие мы не колдуны, а вы беспокоите зря. Не пьете – и хорошо. Денежки в семью несите.
– Нету у меня семьи – и не надо!
– Копите тогда, чтоб вещь купить. Мотоцикл.
– Да на хрена мне…
– А вы не ругайтеся в семейном доме! – перебивает Маша, взяв веник.
Петру делается смешно.
– Иди, – говорит он Илье.
Илья уходит, но вскоре является опять.
Садится – и:
– Семь месяцев и тринадцать дней не пью. Расколдуй!
Лыко-мочало, в общем.
Но не только в других людях видит Петр отчуждение.
В нем и самом разлад. Нападает иногда странная задумчивость, глупые вопросы лезут, – будто спорят меж собой новый человек, серьезный семьянин и работник Петр Кудерьянов, и старый человек, хоть и моложе, Петруша Салабонов.
Например, занят Петр делом: нарезает резьбу на болванке болта.
И вдруг ехидный голосок Петруши спрашивает:
«Чем это мы заняты?»
«Болт нарезаю», – отвечает Петр.
«А зачем?»
Действительно, зачем? – напрягается Петр – и никак не может вспомнить простого ответа. Наконец вспоминает:
«Этим болтом скрепят доски с железным каркасом – будет вагон».
«А зачем вагон?»
«Совсем глупый дурак, вагон – чтоб грузы перевозить».
«Так! А какие грузы?»
«Тьфу ты! Да мало ли! Ну, пшеницу, например. Или – уголь».
«Уголь? Хорошо! А уголь зачем?»
«Ты спросил! Где только уголь не нужен! В домах топить, сталь варить, если промышленность, потом…»
«Стоп! Сталь варить? Для чего?»
«Вот пристал, дурачина!»
«Не хочешь ответить? Я за тебя отвечу! – балагурит Петруша. – Для того сталь варить, чтобы из нее – болты делать! Понял?»
Петр, изумленный этим круговоротом мысли, озадаченно вертит в руках заготовку болта и думает: чепуха какая-то получается! И даже бросит болт с досадой.
– Ты чего? – спросит сосед по станку.
– Так. Уронил… – ответит Петр, поднимает болт и продолжает работу, но уже не с той охотой, как в те дни, когда вернулся после отлучки в родные мастерские.
Стал угасать в нем интерес и к перестройке дома. Полы он перестелил, стены подправил, крышу покрыл новым шифером. Начал красить – не идет покраска, то и дело задумывается Петр, а под руку Петруша Салабонов язвит: «Крась, крась! Дождь пойдет – твою краску смоет! А не смоет – еще хуже. Чем новей и красивей вещь, тем трудней ее бросить!»
Скучно становится Петру.
Маша замечает это и говорит: сходи в лес, отдохни, – зная, что в лесу Петру делается лучше, он возвращается повеселевший.
Ему действительно легко в лесу. Здесь никто и ничто не требует его заботы и внимания. Да и присутствия тоже. Пришел – хорошо. Ушел – и ладно.
Но, долго ли, коротко, – осень, сыро и холодно становится в лесу, все реже выбирается Петр в лес.
И однажды, когда морось нудила с утра, он пошел попрощаться с лесом до весны, – потому что зимнего голого леса, пусть и красивого по-своему, не любил. Он вообще не любил холода – словно не здесь родился, а где-то в дальних теплых краях.
Вот он и шел по лесу с этой мыслью: что слишком теплолюбив, будто не здесь родился, а в дальних теплых краях, – и не мог понять, почему эта простая мысль его тревожит, беспокоит. И увидел что-то возле рябинового куста. Живое что-то. Сейчас убежит, подумал Петр, приближаясь. Но существо не убежало.
Петр подошел совсем близко, разглядел длинные уши, мокрую серую шерсть, странное вытянутое рыло и понял, что это – волкозаяц.
2
Лишь человеку дано несчастье знать, что он мог бы родиться и стать другим.
Зайцу же и в голову не придет, что он мог бы родиться или, не приведи Бог, стать в процессе жизни вдруг волком. И уж тем более ни о чем подобном в смысле возможности для себя заячьей судьбы не может помыслить волк. Природа каждому отвела свое место, и зверь не то чтобы доволен – этого понятия у него тоже нет, – а просто существует, не задавая своим существом природе вопросов. Заяц ест траву, волк ест зайца, микробы едят волка, всяк занят своим вполне спокойным делом, и даже когда заяц улепетывает от волка, он, с точки зрения высшей мудрости, с позиции самой природы – абсолютно спокоен.
Внутри каждого звериного вида, конечно, есть отличия, но естественные: по признакам пола и силы. Попадет слабый старый заяц на зуб волка – туда ему и дорога, обременительному хрычу, зато, пока его волк переваривает, матеря втихомолку жесткое мясо, молодые зайцы шляются туда-сюда под самым волчьим носом, щиплют травку и бесстыдно спариваются.
Но есть отличия, к которым всякий животный вид относится враждебно, отторгает их, поэтому, когда у обычной волчицы родился странный последыш с длинными ушами, отец-волк хотел тут же его сожрать, но вдруг раздались выстрелы: в заказник приехали поохотиться разрешенные люди. Народ дуровой, непредсказуемый, на машинах гоняют по лесу – лучше от них подальше.
И волчья семья спустилась в овраг, оставив уродца на погибель. Но тот не погиб, прибился к оказавшейся по счастливой случайности неподалеку кормящей зайчихе. Ее до смерти напугал волчий запах, но детей не бросила и приблудышу позволила пососать молочка – а как не позволишь, как оттолкнешь от себя такого увальня?