Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1, стр. 19
— Взгляните на нашу архитектуру! — воскликнул он к великому негодованию обоих путешественников, которые ни с того ни с сего принялись щипать его до синяков.
— Взгляните, — воскликнул он с энтузиазмом, — на Bowling-Green Fountain в Нью-Йорке {42}. Или, если это зрелище слишком величественно для созерцания, бросьте хоть один взгляд на Капитолий в Вашингтоне! — тут добрейший карапузик принялся подробно описывать упомянутое им здание. Он объяснил, что один портик украшен двадцатью четырьмя колоннами, по пяти футов в диаметре, на расстоянии десяти футов одна от другой.
Граф отвечал, что, к сожалению, не может припомнить в настоящую минуту точные размеры одного из главных зданий в городе Азнаке, основание которого теряется во мраке времен, а развалины еще сохранились в эпоху его погребения в обширной песчаной равнине к западу от Фив. Он помнит, однако, что портик сравнительно небольшого дворца в предместье, называемом Карнак, состоял из ста сорока четырех колонн, по тридцати семи футов в окружности, на расстоянии двадцати пяти футов одна от другой. От Нила до портика, на протяжении двух миль, тянется аллея сфинксов, статуй и обелисков, достигающих двадцати, шестидесяти и ста футов в вышину. Сам дворец (насколько он мог припомнить) имел две мили в длину и семь миль в окружности. Стены его были богато расписаны, внутри и снаружи, иероглифами. Он не утверждает, будто в стенах его могли быть выстроены пятьдесят или шестьдесят Капитолиев доктора, но считает возможным, что две или три сотни их можно бы было втиснуть туда без особенных затруднений. Впрочем, этот Карнакский дворец, в конце концов, просто лачуга. Он (граф) по совести не может отрицать великолепия и превосходства Bowling-Green Fountain, описанного доктором. Ничего подобного, он должен сознаться, не было в Египте, да и нигде вообще.
Я спросил графа, что он думает о наших железных дорогах.
— Ничего особенного, — отвечал он. — Они устроены довольно непрочно, легкомысленно и неуклюже. Какое же сравнение с широкими, гладкими дорогами, по которым египтяне перевозили целые храмы и массивные обелиски в полтораста футов вышиною.
Я завел речь о наших гигантских механических силах.
Он согласился, что мы немножко маракуем по этой части, но тут же спросил, как бы я принялся за дело, если бы надо было поместить лопатки под сводами хотя бы маленького Карнакского дворца.
Я сделал вид, что не слышу этого вопроса, и спросил, имеет ли он понятие об артезианских колодцах. Но он только высоко поднял брови, а мистер Глидцон бросил на меня суровый взгляд и заметил вполголоса, что такой колодец недавно был найден инженерами в Большом Оазисе {43}.
Я заговорил о наших стальных изделиях; но иностранец презрительно повел носом и спросил, можно ли нашими стальными орудиями исполнить такую резьбу, какую египтяне исполняли на обелисках медными резцами.
Все это смутило нас настолько, что мы решили перейти к вопросам метафизическим. Мы послали за книгой, называемой «Обозрение», и прочли египтянину главу или две о чем-то не весьма ясном, но известном у бостонцев под именем великого движения или прогресса.
Граф заметил только, что великие движения были самым обыкновенным явлением в его время, а прогресс одно время сделался истинной язвой, но никогда не прогрессировал.
Тогда мы перешли к величию и значению демократии и не без труда втолковали графу, какими выгодами мы пользуемся, живя в стране, где существует подача голосов ad libitum и нет короля.
Он выслушал нас с интересом и, по-видимому, нашел наши рассуждения очень забавными. Когда мы кончили, он сказал, что много веков тому назад уже пытались устроить нечто подобное. Четырнадцать египетских провинций решили провозгласить себя свободными и тем самым подать великолепный пример остальному человечеству. Они собрали своих мудрецов и состряпали остроумнейшую конституцию. Сначала дело пошло недурно, только хвастались они ужасно. Но кончилось тем, что упомянутые четырнадцать провинций с пятнадцатью или двадцатью другими подпали под власть самого ненавистного и невыносимого деспотизма, какой когда-либо владычествовал на земле.
Я спросил, как звали деспота?
Сколько помнилось графу, его звали Чернь.
Не зная, что ответить на это, я возвысил голос и выразил сожаление, что египтяне не знали силы пара.
Граф взглянул на меня с удивлением, но ничего не ответил. Молчаливый джентльмен двинул меня локтем в бок, — шепнул мне, что я оскандалился, и прибавил, что современная паровая машина происходит от изобретения Герона через Соломона де Ко {44}.
Нам угрожало решительное поражение, но, к счастью, доктор Понноннер собрался с духом, явился к нам на выручку и спросил, неужели египетский народ мог бы серьезно думать о соперничестве с нами в таком важном предмете, как одежда.
Граф взглянул на штрипки своих брюк, затем взялся за фалду сюртука и поднес ее к глазам. Когда он выпустил ее, рот его мало-помалу раскрылся до ушей, но больше он ничего не ответил.
Тут мы воспрянули духом, и доктор Понноннер, подойдя к мумии с видом глубокого достоинства, попросил ее ответить по правде, как честный джентльмен, умели ли египтяне в какой бы то ни было период своего существования приготовлять лепешечки Понноннера и пилюли Брандрета {45}.
Мы с глубоким беспокойством ожидали ответа, но тщетно. Ответа не было. Египтянин покраснел и понурил голову. Никогда торжество не было столь полным, никогда поражение не было столь горьким. Я не вынес убитого вида мумии. Я схватил шляпу, сухо поклонился графу и ушел.
Я пришел домой в четыре часа и тотчас же улегся спать. Теперь десять утра. Я встал в семь часов утра и написал эти воспоминания на поучение моей семье и человечеству. От семьи я отказываюсь. Моя жена ведьма. По правде сказать, мне смертельно надоела эта жизнь, да и вообще девятнадцатый век. Я убежден, что все идет как нельзя хуже. К тому же мне хочется знать, кто будет президентом в 2045 году. Итак, побрившись и проглотив чашку кофе, отправлюсь к Понноннеру и велю набальзамировать себя на двести лет.
ДУША МУМИИ {46}
(1862)
Был полдень, и там, снаружи, цвела свежесть и пышность жизни, но тьма полуночи и мертвецы царили в египетской гробнице, высеченной в сердце Ливийских гор. Грандиозные руины в двухстах футах надо мною, полускрытые желтыми, сверкающими песками пустыни, казались скелетом города несказанных чудес. Однако же запустение Фив было призрачным. Скульптурные лица колоссов глядели на развалины строгими сухими глазами, словно насмехаясь над тщетой человеческих стараний. Меня окружали мумии, скульптуры и фрески на стенах. Здесь жизнь и смерть соприкасались и узнавали одна другую в непреложности обоюдного существования. Прах людей забытых веков проповедовал глубочайшие истины в гигантских мавзолеях. И все же, не веря этим истинам, я спрашивал себя, не заблуждались ли египетские оракулы, когда утверждали, что душа, после трех тысяч лет паломничества к иным храмам, вдохнет в тела мертвых новую жизнь?
Испуганная летучая мышь то влетала в гробницу, то вновь вылетала; злобный скорпион, пробираясь по карнизу одного из склепов надо мною, скрежетал своими латами. Легкое дуновение ветра из галереи наполнило мои ноздри отвратными испарениями мумий и смело пыль с резной колонны. Я пребывал в ларце смерти, и мумии были его драгоценностями. Столетия пролежавшие мертвыми и тем не менее живые во всем, кроме жизни; да, лишь дыхания жизни недоставало им, чтобы сбросить бинты и покровы и предстать предо мною! Думая о том, что они могут восстать из могил, о чудовищности такого воскресения, я задрожал.