Кредиторы гильотины, стр. 59
– Шарль, выслушай меня. Ты же знаешь, что я ничего не сделаю против воли нашего отца. Повинуйся мне слепо. Иди скорее. Вечером мы увидимся, и тогда ты все узнаешь.
Удивленный и взволнованный Шарль видел, как брат сел в экипаж и поехал в гостиницу. «Что он хочет делать? – недоумевал Шарль. – Я боюсь, что он не в своем уме и совершит какой-нибудь безумный поступок, впрочем, ему нужен Жобер, а тот не согласится принять участие ни в каком недостойном деле. Может, он хочет попросить какого-нибудь наркотика, чтобы привезти Андре и выдать за мертвого, но с какой целью? Мне следовало бы сопровождать его». Тем не менее, придя домой, он рассказал привратнику историю про дуэль и прибавил, что из-за нежелания пугать сестру он приказал принести тело зятя к себе.
Затем молодой человек поднялся к себе, стараясь понять, что задумал его брат, а Винсент в это самое время входил в «Четыре сержанта Ла-Рошели» и приказывал лакею передать свою карточку Панафье.
Глава 36. Воспоминания об июльском восстании 1848 года
Наши читатели имеют уже достаточное представление об Эжени Герваль.
Она была доброй девушкой и очень хорошенькой. Она пошла работать в театр, чтобы зарабатывать себе на жизнь, но главным ее достоинством была ее внешность.
Выздоровевшая, счастливая и спокойная, она чувствовала, что оживает на этом импровизированном завтраке, последовавшем за ужасной сценой в Монтреле.
Выпитое ею вино возбуждало желания, и это ясно читалось в ее глазах.
Что же касается Жобера, то он был очень доволен своей больной и хотел услышать историю ее молодости.
Надо сказать, что симпатия и, в особенности, выпитое вино вызывали в обращении приятную фамильярность. Эжени обращалась к Жоберу на «ты», он отвечал ей тем же.
– Вот где прошла моя молодость, – сказала Эжени, указывая на площадь Бастилии.
– На колонне? – сказал со смехом Жобер, думая, что она повторяет старый каламбур.
– Что за глупости? Я говорю об этом квартале. В июле 1848 года я здесь жила.
– Расскажите-ка нам про это, – попросил Панафье, облокачиваясь о стол.
– Да, расскажи-ка нам, – поддержал его Жобер.
Молодая женщина встала и подошла к окну, указывая на угол площади и говоря:
– Нет, то, что я хочу рассказать, очень серьезно. Я стала тем, что я есть сейчас, потому, что моего отца расстреляли здесь в июле.
Мужчины нахмурили брови. Печально начатый день угрожал, и закончиться печально.
– Если бы отец мой был жив, он продолжал бы следить за мной. Будучи сам честным человеком, он бы и из меня сделал честную женщину.
– Когда они убивают людей, то не думают, что те оставляют семьи, – сказал Панафье.
Что касается Жобера, то он наблюдал новые признаки возвращения памяти больной.
– Молодые родители жили на улице Жан-Бозюр на углу бульвара, – начала Эжени. – Один раз я встала в шесть часов утра и увидела мать плачущей – уже два дня как отец не возвращался домой. Тогда я тихонько вышла из дома, поспешно сбежала по лестнице, и так как дверь была отперта, то я вышла. Вся улица была в обломках. Баррикада напротив двери была разрушена.
Выйдя на бульвар, я вошла в один двор, куда накануне отвозили раненых. Двор был пуст, и только дверь в маленький погреб оставалась открытой. Я заглянула туда и поспешно отскочила. На земле лежал человек.
Я вернулась домой и предупредила привратника, что видела инсургента в погребе соседнего дом: Привратник и один из соседей сразу отправились по моему указанию, но человек был уже мертв.
Мы вспомнили, что видели его накануне на баррикаде. Это был высокий мужчина лет 28 или 30 черными густыми волосами.
Когда я закрываю глаза, мне кажется, что я его вижу и теперь.
Пуля попала ему между глаз, и кровь залила все лицо. Уже после смерти ударом топора или сабли ему разрубили руку, и все пальцы висели только на коже, в то время как ни одна капля крови не вытекла из ужасной раны.
Привратник и соседи разговаривали между собой о положении дел. Я слышала, как они говорили, что предместье Сент-Антуан еще не взято и продержится часов до девяти.
Тогда я направилась в сторону предместья, не сознавая опасности.
Национальная гвардия занимала все окрестности площади. Артиллерия стояла на улице Тампль и на бульваре.
Отсюда я ничего не видела. Так как войска мешали мне двигаться, то я прошла по улице Жан-Бозюр и очутилась на площади.
Тут страх охватил меня.
Было около 8 часов. Вокруг меня повсюду были солдаты, но такие, каких я никогда не видела: грязные, измазанные, с лицами и руками, черными от пороха.
Когда я подняла глаза, то заметила, что во всех окнах посверкивают дула ружей. Оглянувшись назад, я увидела перед собой ужасающее жерло пушки.
Я стояла перед высокой баррикадой, на которой развевалось красное знамя. Все окна домов предместья Шарантон и улицы Ла-Рокетт были завешаны матрасами.
Во всех магазинах «Бель-Жардиньер» курили инсургенты, сидя на подоконниках.
При этом внешнем спокойствии я тоже успокоилась и направилась к каналу.
В ту минуту, когда я проходила мимо двора Дамуа, забил барабан, заиграли трубы, и все войска двинулись. «Сюда, девочка», – позвал кто-то, и четверо мужчин увлекли меня за собой. Я очутилась в магазине «Бель-Жардиньер», дверь которого сразу же была закрыта и забаррикадирована. «Разве можно выпускать таких ребятишек?» – сказал один из моих спасителей.
Я прошла через магазин и вышла на улицу Ла-Рокетт.
Через несколько минут я очутилась позади большой баррикады предместья. На вершине ее стоял мужчина.
Инсургенты заряжали ружья и выбирали места.
Часы на башне пробили девять часов. Пробираясь вдоль лавок, я добралась до второй баррикады, построенной в пятидесяти шагах позади первой.
Я протискивалась через брешь в баррикаде, когда вдруг прозвучал страшный залп.
Заколебалась земля, лопались стекла, и падали несчастные, убитые осколками камней мостовой, которую разметало выстрелом пушек. Около пятнадцати солдат были убиты и ранены. К громким звукам ружейной стрельбы присоединились крики раненых. Ноги задрожали у меня от испуга, я хотела кричать, но не могла. Один из мужчин, лежавший на верху баррикады, поспешно спустился, крикнув: «Вот и солдаты!»
В ту же минуту на вершине баррикады показался солдат и попытался сорвать красное знамя, все изрешеченное пулями. Несколько минут продолжалась кровавая схватка: дрались саблями, штыками, ножами и даже осколками мостовой.
Мостовая у подножия укрепления была усеяна ранеными солдатами, а красное знамя продолжало развеваться. Снова начала палить пушка – в ответ раздалась ружейная стрельба из окон.
Для того чтобы выгнать инсургентов, меткие выстрелы которых поражали артиллеристов, подожгли магазин «Бель-Жардиньер». Потом послышались команды: «Огонь! Огонь!» Выстрелы пушек разбили баррикаду, количество раненых и мертвых было громадным. Новая атака заставила инсургентов отступить почти до второй баррикады.
Тут снова началась рукопашная схватка, и только пять или шесть солдат смогли спастись. Все остальные были убиты.
Не знаю, может быть из-за запаха пороха, криков жертв и вида этого побоища, но только я перестала бояться и подошла к сражающимся.
Женщина, еще молодая, вышла из аллеи и подала мне порох и пули, которые я должна была раздать стрелкам за баррикадой.
Я поднесла заряд одному человеку, он выстрелил через отверстие в баррикаде, но когда я хотела подать ему порох снова, пуля попала ему в шею, кровь брызнула и попала мне в лицо.
В это время пушка замолчала, и из окон слышны были крики: «Берегитесь! Вот они! Это общая атака!»
Так как первую баррикаду защитить было невозможно, потому что пушечные выстрелы полностью ее разрушили, то все инсургенты бросились ко второй. Во время этого бегства молодая женщина сказала мне: «Ну, девочка, надо ползти».
Я стала карабкаться на баррикаду, а она помогала мне. Вторая атака была отбита, но красное знамя отняли, а на земле лежало более тридцати несчастных, корчившихся в предсмертных судорогах. Им невозможно уже было помочь.