Зеркало тетушки Маргарет, стр. 3

— Твоя правда, тетушка, — согласился я, — но ты-то сворачиваешь с прямой тропы подобрей воле, и заставить тебя вернуться на нее можно было бы лишь силой.

— Сдаюсь и умоляю о пощаде, — улыбнулась тетушка. — Помнишь ли ты такую шотландскую песенку, хотя, боюсь, произношение у меня неправильное: «Hateel mohateel nah dowskee mee»

И скажу тебе, племянничек, что сны наяву, которые сплетает мое воображение, пребывая в том состоянии, какое твой любимый Водсворт называет «полет души свободный», стоят всей остальной, более деятельной части моего существования. Вместо того, чтобы заглядывать в будущее и строить воздушные замки, как любила я в юности, теперь, стоя на краю могилы, я обращаю взор назад, к событиям и обычаям моих лучших дней, и печальные, но вместе с тем отрадные воспоминания подступают ко мне так близко и так живо, что мне даже кажется порой, будто было бы просто святотатством становиться мудрее, рациональнее и непредвзятое тех, кого я почитала в молодости.

— Кажется, я наконец разумею, что вы имеете в виду, — заметил я, — и вполне понимаю, отчего вы иной раз предпочитаете сумрак иллюзии ясному свету разума.

— Когда делать нечего, — подхватила тетушка, — мы можем посидеть и в темноте, коли она нам по вкусу, но если же предстоит работа, то волей-неволей приходится послать за свечами.

— И при таком сумеречном и неверном свете, — продолжил я, — воображение сплетает свои зачарованные и зачаровывающие видения и порой уводит их за пределы реальности.

— Да, — подтвердила тетушка Маргарет, женщина весьма начитанная, — особливо для тех, кто подобен переводчику Тассо:

И для этого тебе вовсе не нужно обладать особой чувствительностью ко всяким тягостным ужасам, какие порождает подлинная вера в подобные явления — так верят в наши дни разве что дети да глупцы. Совсем необязательно, чтобы в ушах у тебя начинало звенеть, а лицо меняло свой цвет, точь-в-точь как у Теодора при появлении призрачного охотника. Все, что необходимо для того, чтобы насладиться этим мягким чувством трепета перед сверхъестественным — это восприимчивость к той легкой дрожи, что неслышно подкрадывается, когда вы слушаете страшную историю — самую что ни на есть достоверную повесть, которую рассказчик, сперва высказав свое недоверие ко всем подобным россказням в общем и целом, предлагает вашему вниманию как историю, в которой присутствует нечто необъяснимое — по крайней мере, он, рассказчик, объяснить это не берется. Другой симптом — мимолетная нерешительность, прежде чем оглянуться кругом в момент, когда повествование достигает своего пика, а третий — боязнь заглянуть в зеркало, когда ты вечером одна в своей комнате. Таковы, скажу я тебе, признаки того, что женское воображение довольно уже разыгралось, чтобы как следует насладиться историей с привидениями. Но не берусь описать симптомы, что характеризуют соответствующее расположение духа у мужчин.

— Этот последний симптом, милая тетушка, то бишь, страх перед зеркалом, сдается мне, весьма редкое явление среди прекрасного пола.

— Сразу видно, что ты ничегошеньки не смыслишь в женщинах, племянничек. Все дочери Евы жадно вглядываются в зеркало перед тем, как выйти в свет, но стоит им вернуться домой, как сие волшебное стекло теряет былые чары. Жребий уж брошен — вечер прошел успешно или же неуспешно, даме удалось или не удалось создать то впечатление, на которое она рассчитывала. Но, не погружаясь глубже в тайны туалетного столика, скажу тебе, что лично я, как и многие весьма достойные особы, не люблю заглядывать в неясную и темную поверхность большого зеркала в полуосвещенной комнате, где отражения свечей скорее теряются в глубокой тьме стекла, нежели бросают свой свет обратно в покои. Это непроглядное, чернильно-черное пространство кажется сценой, где разыгрывает свое представление Фантазия. Она может вызвать к нам видения иные, чем отражение наших собственных лиц; или же, как в колдовское время Хеллоуина, которым пугали нас в детстве, мы рискуем узреть там чье-то чужое лицо, выглядывающее из-за нашего плеча. Словом, когда на меня нападает подобное настроение и всюду-то мне мерещатся призраки, я, прежде чем войти в спальню, велю горничной завесить зеркало зелеными шторами, чтобы на ее, а не на мою долю выпало первое потрясение от встречи с привидениями, буде таковые там окажутся. Но, сказать тебе правду, сдается мне, что это мое нежелание глядеться в зеркало в определенное время и в определенном месте берет свое начало в неком предании, которое рассказала мне в свое время моя бабушка, сама принимавшая участие в событиях, о коих я сейчас тебе и поведаю.

ГЛАВА I

Ты любишь (начала тетушка) зарисовки общества былых времен. Хотелось бы мне набросать тебе портрет сэра Филиппа Форрестера, баловня и любимца аристократических кругов Шотландии конца прошлого века.

Сама я никогда его не видела, однако ж рассказы моей матери в красках расписывали его ум, доблесть и беспутство.

Веселый рыцарь сей процветал примерно в конце семнадцатого — начале восемнадцатого века.

Он слыл сэром Чарльзом Изи и Ловеласом своего времени и края, прославленным числом сыгранных дуэлей и ловко проведенных интрижек.

В свете он пользовался безоговорочным восхищением, и ежели мы сопоставим это с одним-двумя дошедшими до нас эпизодами из его жизни, за которые, «когда бы писан был один закон для всех сословий», его следовало бы, по меньшей мере, повесить, то популярность подобной особы воистину доказывает, что наше время стало во много крат пристойнее времен минувших, если и не добродетельнее их — или же, что в ту пору вынести приговор лицу благородного происхождения было куда как труднее, чем теперь, и, соответственно, что титул тогда даровал своему обладателю множество привилегий и полное отпущение грехов.

Ни одному нынешнему повесе не сошла бы с рук история столь гнусная, сколь история Красотки Пегти Гриндстоун, дочери мельника из Силлермилса — дело едва не дошло до генерального прокурора Шотландии. Но сэру Фнллипу она принесла не больше урона, чем приносит град каменному очагу. Его все так же радушно принимали в свете, и он обедал с герцогом А. в день похорон несчастной девушки. Она умерла от разбитого сердца.

Впрочем, к моей истории это не имеет ровным счетом никакого отношения.

Сперва упомяну о родне, друзьях и знакомых веселого рыцаря, и обещаю, что не буду излишне многословна.

Но для достоверности моей истории тебе необходимо знать, что сэр Филипп Форрестер — неотразимый щеголь, элегантный баловень высшего общества — женился на младшей мисс Фальконер из рода Кингс-Коплендов.

Старшая сестра помянутой леди ранее стала женой моего деда, сэра Джеффри Ботвелла, и, надо сказать, принесла нашей семье немалое приданное.

Да и за мисс Джемаймой, или, как ее чаще называли, мисс Джемми Фальконер, также давали около десяти тысяч футов стерлингов — весьма лакомый кусочек по тем временам.

Две сестры были до крайности несхожи меж собою, хотя пооди-Ночке каждой из них находились свои поклонники.

В леди Ботвелл отчасти сказалась древняя кровь Кингс-Коплендов: она была храбра, хотя и не до безрассудства, честолюбива и страстно желала возвысить свой дом и свою семью.

Сказывают также, она изрядно понукала и пришпоривала моего деда, человека от природы вялого, но которого, если, конечно, молва его не оклеветала, влияние супруги вовлекло в некие политические неурядицы, от которых, по чести говоря, разумнее было бы держаться в стороне.

Впрочем, леди Ботвелл была женщиной высоких принципов и, как свидетельствуют некоторые ее письма, все еще хранящиеся в моем резном дубовом ларце, обладала чисто мужским здравым смыслом.

Джемми Фальконер во всем являла полнейшую противоположность своей сестре.

Разумом она не блистала, интересы ее ограничивались лишь кругом самых обыденных вещей. А красота, покуда не поблекла, по большей части, заключалась в правильных и утонченных чертах лица, лишенных особенной живости и выразительности.