Эдинбургская темница, стр. 50

ГЛАВА XXII

— Юфимия Динс, — сказал председатель суда тоном, в котором сквозь официальную суровость слышалось сострадание, — встань и выслушай обвинительный акт.

Несчастная девушка, еще ошеломленная сутолокой, сквозь которую ее с трудом провели конвойные, растерянно оглянулась на бесчисленное множество лиц, сплошными рядами подымавшихся к самому потолку, и бессознательно повиновалась приказу, звучавшему в ее ушах словно труба судного дня.

— Откинь волосы с лица, Эффи, — сказал один из приставов. Прекрасные, густые белокурые волосы, которые, по шотландскому обычаю, нельзя было до замужества прятать под чепец и которые Эффи не смела больше повязывать так называемым снудом, или девичьей лентой, символом целомудрия, — в беспорядке свешивались ей на лицо, почти целиком закрывая его. Получив это приказание, несчастная дрожащей рукой поспешила откинуть свои роскошные кудри и открыла взорам присутствующих — всех, кроме одного, — бледное и измученное, но все еще столь прекрасное в своем страдании лицо, что по залу пронесся шепот сочувствия. Должно быть, эти выразительные звуки рассеяли страх, который в первый миг подавил в ней все другие ощущения, но пробудили не менее мучительное чувство — стыда за свое положение. Глаза ее, вначале с ужасом озиравшиеся вокруг, опустились к земле; на щеках, прежде смертельно бледных, постепенно проступал румянец; и когда, сгорая от стыда, она закрыла лицо руками, лоб, виски и шея, — все, чего не могли закрыть ее исхудалые пальцы, — залились густой краской.

Все заметили это и были тронуты; все, кроме одного. То был старый Динс; скрытый от взоров в своем укромном углу, он не двигался и упорно не подымал глаз, не желая видеть свой позор.

— Ихабод! — шептал он про себя. — Ихабод! Отошла слава от Израиля! ..

Пока он был погружен в свои горестные думы, подсудимой прочли обвинительный акт, где было сформулировано ее преступление, а затем задали обычный вопрос: признает ли она себя виновной.

— В смерти моего бедного ребенка я невиновна, — сказала Эффи, и грустный, жалобный голос ее, столь же трогательный, как и ее красота, пронзил сердца присутствующих.

Тут председатель суда обратился к обвинителю и защитнику, предлагая им изложить статью закона, обстоятельства дела, а также доводы за и против обвиняемой; после чего суду полагается сформулировать предварительное заключение и передать его на решение присяжных.

Обвинитель прежде всего напомнил об участившихся случаях детоубийства, что и вызвало необходимость в особой статье закона, по которой привлечена обвиняемая. Он привел несколько случаев детоубийства, отличавшихся особой жестокостью; они-то и побудили королевского прокурора, хотя и с величайшей неохотой, попытаться пресечь зло суровыми мерами и потребовать строгого соблюдения упомянутого закона.

— Показания свидетелей, — сказал он, — равно как и признание самой обвиняемой, установили факт беременности. По имеющимся сведениям, и опять-таки по собственному ее признанию, обвиняемая никому не сообщила о своей беременности. Таким образом, сокрытие беременности, являющееся первой предпосылкой обвинения, можно считать доказанным. Обвиняемая показала далее, что родила младенца мужского пола при обстоятельствах, которые заставляют предполагать, что он был затем умерщвлен рукою несчастной матери или, во всяком случае, с ее ведома и согласия. Впрочем, для обвинения не требуется неоспоримых доказательств совершения ею убийства или даже самого факта убийства. Для обвинения достаточно того, что ребенок исчез. Согласно статуту, суровость которого — увы! — вызвана необходимостью, каждая женщина, скрывшая свою беременность и не обратившаяся за помощью во время родов, тем самым уже считается виновной в том, что умышляла на жизнь своего ребенка, ибо именно это является обычно целью злонамеренного сокрытия беременности. Если при этом она не сумеет представить доказательств того, что ребенок умер естественной смертью, или же предъявить его живым, она считается виновной в убийстве и подлежит смертной казни.

Защитник обвиняемой, известный мистер Фэрброзер, не стал прямо опровергать доводы обвинителя. Он начал с того, что пожалел о вынужденном отсутствии своего старшего коллеги, мистера Лангтейла, внезапно отозванного в графство, где он состоит шерифом; вследствие чего ему, Фарброзеру, спешно пришлось заменить своего шефа. У него не было времени для тщательного и подробного изучения данного интересного дела, чтобы хоть отчасти восполнить этим недостаток таланта, которым блистает его коллега. Быть может, именно вследствие этого недостатка таланта он вынужден признать, что дело подлежит рассмотрению именно как дело о детоубийстве. Закон есть закон — могут сказать уважаемые судьи; и обвинитель с полным основанием может требовать предварительного решения, подводящего дело под указанную статью. Однако он, защитник, надеется предъявить суду веские доказательства, которые позволят отвести обвинение.

— Позвольте же, — сказал он, — поведать суду краткую, но скорбную историю моей подзащитной. Она была воспитана в самых строгих правилах религии и нравственности, будучи дочерью человека достойного и почтенного, в свое время пострадавшего за свои религиозные убеждения.

Услышав упоминание о себе, Дэвид Динс вздрогнул, но тут же вновь застыл в прежней позе, закрыв лицо реками и прислонясь лбом к углу высокой судейской скамьи.

Адвокаты-виги начали проявлять интерес; тори скорчили презрительную гримасу.

— Как бы ни расходились наши мнения, — продолжал защитник, которому надо было привлечь на свою сторону всех слушателей, — относительно этих убеждений (тут Динс испустил стон), мы не можем отказать их носителям в строгих правилах нравственности и в том, что детей своих они умеют воспитывать в страхе Божьем. Так можем ли мы, безо всяких прямых улик, на основании одних лишь предположений, обвинить дочь такого человека в преступлении, свойственном более дикарям и язычникам, нежели гражданам просвещенного христианского государства? Правда, — признал он, — отличные правила, внушенные ей с детства, не предохранили несчастную девушку от заблуждений. Она оказалась жертвой необдуманной привязанности к молодому человеку, внешне привлекательному, по имеющимся сведениям, но крайне необузданному и развратному. Соблазнитель обещал ей брак и, быть может, сдержал бы свое слово, если бы не был в это время привлечен к суду за дерзкое преступление, которое, в свою очередь, повлекло за собой другое, еще более тяжкое, и целую цепь прискорбных событий, еще до сих пор не завершенных. Присутствующие, вероятно, не ожидают услышать, что отец ребенка, которого уважаемый обвинитель считает убитым, — не кто иной, как пресловутый Джордж Робертсон, сообщник Уилсона, герой нашумевшего побега из тюремной церкви и — как хорошо известно моему ученому собрату — главный зачинщик расправы над Портеусом.

— Я сожалею о необходимости прервать защитника, — сказал председательствующий судья, — но вынужден заметить ему, что он отклонился от темы.

Защитник поклонился и продолжал.

— Я счел необходимым, — сказал он, — назвать Робертсона только потому, что положение, в которое он попал, может отчасти объяснить молчание моей подзащитной, а это молчание оказывается сейчас главным доводом за то, что она умышляла на жизнь невинного существа, которое готовилась произвести на свет. Да, она скрыла от своих близких, что стала жертвой соблазнителя, но почему? Потому, что ежедневно надеялась, что он загладит свою вину перед нею, что он может и, очевидно, желает это сделать. Возможно ли, разумно ли, справедливо ли ожидать от нее, чтобы она по собственному почину опорочила себя и разгласила свое падение, когда рассчитывала, что сумеет скрыть его навеки? Разве не понятно, почему молодая женщина, напротив, не спешила довериться каждой любопытной кумушке, докучавшей ей расспросами и предположениями, до которых женщины простого звания — а по правде оказать, и всех прочих званий — так падки, что замечают иной раз то, чего нет и в помине? И что странного, что преступного, если на нескромные вопросы она отвечала раздраженными отрицаниями? Ничто не могло быть естественнее — с этим все слушатели будут вынуждены согласиться. Но хотя обвиняемая отказалась дать отчет посторонним, которым она не была обязана таким отчетом и доверяться которым, — продолжал ученый джентльмен, — было бы с ее стороны и неосторожно и нескромно, я надеюсь добиться полного оправдания несчастной молодой женщины, когда докажу, что она в свое время поделилась своими горестями с особой, имевшей все права на ее доверие. Это произошло, когда Робертсон был заключен в тюрьму и ожидал кары, которая постигла впоследствии его товарища Уилсона и которой он сам только чудом сумел избежать. Вот тогда-то, когда у обвиняемой исчезла надежда скрыть позор посредством брака и союз с преступником, если б и был возможен, только отягчил бы этот позор, вот тогда-то обвиняемая — как я надеюсь доказать суду — сообщила о своем несчастье старшей сестре, если я не ошибаюсь — дочери своего отца от первого брака.