Сент-Ронанские воды, стр. 59

— А мне ни к чему пересматривать решение, о котором я сообщил вам. Я совсем не опасаюсь, что передумаю после встречи с вашей сестрой, и не собираюсь отступаться от предложения, которое сделал. Но если уж вы выказываете такую чрезвычайную щепетильность, — продолжал он, — я могу увидеть мисс Моубрей и даже побеседовать с нею на этом вашем празднестве, без всякой нужды быть ей представленным. Я выбрал себе такой костюм, что мне самому необходимо надеть маску.

— Отлично, — сказал сент-рананский лэрд. — Для нас обоих так будет лучше, и я рад, что вы хотите проявить предусмотрительность, милорд.

— Мне от нее проку не будет, — сказал граф. — Судьба моя решена наперед. Но если такой образ действий облегчит вашу совесть, я не буду возражать против него. Все это не отнимет лишнего времени, а время — моя главная забота.

На этом они пожали друг другу руки и расстались, не сказав более ничего любопытного для читателя.

Моубрей был рад остаться в одиночестве, чтобы обдумать все происшедшее и отдать себе отчет в своем душевном состоянии, сейчас неясном ему самому. Он не мог не понимать, что союз с богатым молодым графом ему и его семье может во всех отношениях принести такие большие выгоды, каких ему не извлечь из денег, которые он рассчитывал добыть, пользуясь своим превосходством в карточной игре или ловкостью на скаковой дорожке. Но вспоминая, что он отдал себя в полную власть лорду Этерингтону, он испытывал муки уязвленной гордости. И в том, что он избег окончательного разорения лишь благодаря снисходительности своего противника, отнюдь не было ничего утешительного для его оскорбленного самолюбия. Он чувствовал себя униженным в собственных глазах оттого, что Этерингтон не только не стал жертвой его хитрости, но сам глубоко проник в планы Моубрея и не довел его до полного разгрома лишь потому, что поражение не соответствовало планам самого лорда. К тому же Моубрей никак не мог отделаться от одного смутного подозрения: зачем было молодому вельможе предварять добровольной потерей двух тысяч предложение, которое могло быть принято и само по себе, без такой жертвы? И, главное, почему он так стремился заручиться согласием брата на предполагаемый брак, ни разу не повидав девушки, с которой собирался соединиться? Как бы его ни подгоняло время, он мог подождать хотя бы до дня празднества в Шоуз-касле, на котором Клара непременно обязана была появиться. Все же, как ни странно казалось его поведение, оно было несовместимо и с какими-нибудь дурными намерениями. Ведь не станет же человек в виде предисловия к бесчестным поступкам жертвовать большой суммой денег и объявлять о своих видах на бесприданницу из хорошей семьи?

Обдумав все это, Моубрей пришел к выводу, что необычное поведение графа коренилось в опрометчивом и нетерпеливом нраве этого богатого молодого англичанина, для которого деньги не имели особого значения и который, преследуя очертя голову прельстившую его в данную минуту цель, не привык действовать рассудительным или заурядным образом. Моубрей льстил себя надеждой, что если откроется что-нибудь еще, чего он не заметил сначала, тщательная осмотрительность с его стороны не преминет это сразу же обнаружить и он вовремя предупредит какие-либо опасные для сестры или для него самого последствия.

Погруженный в такие размышления, он постарался избежать назойливого мистера Миклема, который по обыкновению поджидал его, чтобы расспросить, как идут дела. Он вскочил на коня и, несмотря на поздний час, поскакал в Шоуз-касл. По дороге он все раздумывал, стоит ли сообщать сестре о сделанном предложении, чтобы подготовить ее к встрече с молодым графом в качестве жениха, пользующегося поддержкой брата. «Нет, нет! — таков был результат его раздумий. — Она может забрать себе в голову, будто граф думает не о том, чтобы сделать ее графиней, но о том, чтобы овладеть дедовским поместьем. Помолчим же до того времени, когда можно будет утверждать, что ее внешность и душевные свойства оказали влияние на его выбор. Не будем ничего говорить, пока это дурацкое празднество не пройдет благополучно».

Глава 19. ПИСЬМО

Едва Моубрей покинул графские апартаменты, как тот засел за послание к одному своему другу и помощнику. Это послание мы теперь предлагаем вниманию читателя, так как оно может отлично представить взгляды и побуждения лорда Этерингтона, Оно было адресовано Генри Джекилу, капитану N-ского полка, в гостиницу «Зеленого дракона» в Харроугейте и содержало следующее:

«Дорогой Гарри, Вот уже десять дней, как я жду тебя здесь с таким нетерпением, с каким не ждали еще никого на свете. И теперь должен объявить, что уже считаю твое отсутствие признаком измены и нарушения присяги. Не вздумал ли ты добиваться самостоятельности, словно какой-нибудь новоявленный король, посаженный на престол Наполеоном? Ведь ты, надеюсь, не забыл, что все твое величие — дело моих рук, и едва ли ты воображаешь, что из всех завсегдатаев Сент-Джеймсской кофейни я выбрал тебя своим товарищем ради твоей, а не своей пользы? Посему отложи в сторону все свои собственные дела, забудь на время богатых вдов и простаков, ждущих, чтобы ты их обчистил, и отправляйся сюда, где мне вот-вот может понадобиться твоя помощь. Да что я говорю — „может понадобиться!“ Она мне уже нужна, о нерадивый друг и союзник, и притом нужна до зарезу. Знай же: за время, что я здесь, я уже участвовал в поединке, был ранен и едва не застрелил своего противника, И застрели я его, меня могли бы за это повесить, ввиду отсутствия свидетельства Гарри Джекила в мою пользу. Я приближался уже к концу своего пути, но, не желая, по некоторым причинам, проезжать через Старый городок, вышел из кареты и отправил ее с людьми большой дорогой, а сам пошел по тропинке и углубился в лес, лежащий между ста рым и новым поселком. Не прошел я и полумили, как услыхал за собою шаги, — и чье же лицо увидел я, оглянувшись? Самое ненавистное в мире и отвратительное для меня лицо — лицо, что украшает фигуру моего надежного советчика и возлюбленного родича Сент-Фрэнсиса. Он, видимо, смешался не менее меня при этой неожиданной встрече и не сразу нашелся, но затем все-таки спросил, что я делаю в Шотландии, „противно своему обещанию“, как он изволил выразиться. В ответ я сказал, что он явился сюда в нарушение своего. В свое оправдание он сказал, будто приехал, получив сведения, что я нахожусь на пути в Сент-Ронан. Но, черт побери, откуда ему было прослышать о моей поездке, если ты не предал меня, Гарри? Ибо я знаю наверно, что о моем намерении не слыхала от меня ни одна душа на свете, кроме тебя. Затем, с наглым видом превосходства, которое основывается у него на том, что он называет „прямотой души“, он предложил, чтобы мы оба покинули здешние края, так как не можем принести сюда ничего, кроме беды.

Я тебе рассказывал, как трудно противиться спокойствию и уверенности, которые, черт знает откуда, берутся у него в таких случаях. Но я решил, что на этот раз ему не взять верх. Однако тут я не видел другого средства, как только впасть в неистовый гнев, а это, благодарение небу, мне всегда удается безо всякого труда. Я обвинил его в том, что, злоупотребив когда-то моей юностью, он ставит себя судьей моих поступков и прав. Свою дерзкую речь я сопроводил резкими, ироническими и презрительными выражениями и потребовал немедленно дать мне удовлетворение. Со мной были пистолеты, которые я обычно беру в дорогу (et our caue) , а у джентльмена, к моему удивлению, оказались при себе свои. Чтобы соблюсти равные условия, я заставил его взять один из моих пистолетов. То были настоящие «кухенриттеры», заряженные двумя пулями каждый. Но я запамятовал это обстоятельство. Я хотел было поспорить еще, но подумал, да и теперь думаю, что самые веские доводы, какими мы с ним можем обменяться, лучше искать на острие шпаги и в дуле пистолета. Мы выстрелили почти одновременно и, кажется, оба упали я-то, во всяком случае, упал. Через минуту я очнулся с простреленной рукой и с царапиной на виске — это меня и оглушило. Вот и заряжай пистолет двумя пулями! Приятеля моего нигде не было видно, и мне не оставалось ничего другого, как, обливаясь по дороге кровью, словно недорезанный теленок, идти пешком к Сент-Ронанским водам. Там я рассказал жуткую историю про грабителя, которой не поверил бы никто на свете, если бы не моя графская корона и не мои «омоченные кровью кудри».