Марина, стр. 36

Я застыла, как парализованная. Тело билось еще несколько секунд, потом затихло и наконец безжизненно застыло. Михаил, бесстрастно наблюдавший все происходящее, прикрыл его простыней.

Потом подошел ко мне и сжал мои дрожащие руки в своих. Пытливо глядя мне в глаза, он, конечно, хотел знать, в силах ли я последовать за ним туда, по ту сторону границы, смогу ли разделить его жизнь после того, что увидела. Я хотела найти слова, которые бы ему объяснили и пережитый мною страх, и раскаяние в своей ошибке и глупой ревности… а смогла только пробормотать, чтобы он меня вывел поскорее из этого места. Он так и сделал. Мы вернулись в «Колумб», где он пошел за мной в мои апартаменты, заказал чашку горячего бульона, укрыл одеялом.

– Женщина, которую ты видела у меня на столе, умерла, попав под трамвай, шесть недель назад. Выскочила на пути, чтобы спасти игравшего там малыша, а сама не смогла избежать столкновения. Ей отрезало руки выше локтя. Умерла она еще там, на улице. И никто ее не искал, не смогли установить, кто она такая. Их сотни, знаешь ли… каждый день.

– Но, Михаил, понимаешь ли ты… ты что же – хочешь встать на место господа?..

Он кивнул, грустно мне улыбнувшись, и погладил по щеке.

– Спокойной ночи, – сказал он уже в дверях. Задержался там и добавил:

– Если завтра тебя здесь не будет, я это пойму.

Через две недели мы поженились.

23

Михаил хотел сделать день свадьбы незабываемым. Он сумел весь город украсить, как в сказке, и сделать меня царицей этого сказочного мира. Но мое торжество кончилось быстро – на последних ступенях собора. Я даже не успела услышать поздравительные крики собравшихся. Сергей выскочил, как зверь из чащи, и плеснул мне кислотой в лицо. Она жгла мне веки, лицо, руки. Навсегда лишила меня голоса. Даже говорить я начала только через два года, когда Михаил меня реконструировал, как разбитый механизм. Это было начало ужасного конца.

Работы в нашем дворце так замедлились, что было решено поселиться там, не дожидаясь их завершения. Мы сделали этот недостроенный причудливый дом своей тюрьмой, из которой смотрели на мир с вершины нашего холма. Внутри у нас всегда было холодно, сыро, темно. В путанице башен и винтовых лестниц, арок и сводов было легко заблудиться. Я жила, никогда не спускаясь из своей комнаты, на вершине башни. Туда также никто не был допущен, кроме Михаила и доктора Шелли. Первый год я там провела, почти не выходя из летаргического транса – мне давали морфий, но наркотик приносил не облегчение, а тяжелые кошмары. В них Михаил экспериментировал с моим телом, как он это делал с невостребованными трупами из моргов и клиник. Издеваясь над природой, делая с моим организмом все, что пожелает. Когда я наконец пришла в сознание, то узнала, что так и было: Михаил восстановил мне глотку и ротовую полость, так что я могла есть и говорить. Он обезболил раны, нанесенные кислотой, изменив работу нервных окончаний. Да, я избежала смерти, но теперь я неотвратимо превращалась в одну из дьявольских игрушек Михаила.

С другой стороны, Михаил понемногу терял свое влияние в городе. Его больше никто не поддерживал – былые союзники теперь отворачивались при встрече, все дружно покидали его. Его начали преследовать полиция и прокуратура. Его партнер, Сентис, был существом слабым, завистливым, корыстным. Он клеветал на Михаила, приписывая ему дела, к которым тот не имел отношения – хотел устранить его от управления фабрикой, – и таким образом тоже участвовал в травле. Все жадно ждали падения Колвеника, чтобы накинуться на ослабевшего врага и порвать его на части. Как всегда, льстецы и прихлебатели мигом обернулись стаей голодных гиен. Михаила все это не удивляло и не волновало. Он с самого начала доверял только двум людям – Луису Кларету и своему другу доктору Шелли. «Людская алчность, – повторял он, – это сухой хворост, который только и ждет зажженной спички». Но предательство его окружения порвало последние связи между ним и миром. Он ушел в затворничество так глубоко, как это возможно для человека, он затерялся в себе самом, как в лабиринте. Поведение его становилось все экстравагантнее. Он размножал в подвалах башни насекомое, которое почему-то его очаровывало с почти маниакальной силой, эту черную бабочку, Teufel. Бабочки эти скоро заполонили весь дом, они были везде – на зеркалах, картинах, мебели. Сидели, как мрачные стражи. Михаил запретил их трогать и даже отгонять. Тучи этих тварей летали по комнатам и коридорам. Порой они садились на Михаила, и так густо, что облепляли его целиком – а он оставался при этом неподвижным. Глядя на это, я боялась, что теряю его навсегда.

В те тяжкие дни и началась моя дружба с Луисом Кларетом, которая продлилась до этого времени. Именно он рассказывал мне о том, что происходит за стенами нашей крепости. Михаил ведь предпочитал держать меня среди иллюзий, рассказывал всякие сказки о том, что голос мой полностью восстановится, я смогу петь как раньше… о реставрации Королевского театра и моем триумфальном появлении на его сцене, эдакой птицей-фениксом… и прочие воздушные замки в подобном роде. Луис открыл мне, что работы в театре остановлены, потому что все деньги израсходованы много месяцев назад. Театр стоял теперь в строительных лесах, огромная и никому не нужная мрачная махина. Спокойствие Михаила было только маской. Он не выходил из башни неделями, потом месяцами… сутки напролет запершись у себя в кабинете, почти без сна и питания. Шелли говорил мне, что он всерьез озабочен его душевным здоровьем. Доктор знал его как никто, кроме того, он с самого начала присутствовал при экспериментах Михаила с трупами. Именно Шелли рассказал мне об одержимости мужа тайной телесных деформаций, его отчаянном, бескомпромиссном рвении к истине. Он был готов абсолютно на все, чтобы выявить механизм дегенеративных изменений в организме, уродующих тело человека. Человека же Михаил считал прежде всего той формой, в которой жизнь, не нуждаясь в оправданиях разума, проявляет себя как воля, сила и порядок. По его убеждению, природа – безмозглое, слепое чудовище, пожирающее собственных детей, не ведающее, что творит, и не знающее о судьбе и назначении своих порождений. Он коллекционировал фотографии больных с причудливыми случаями атрофий и другими уродствами. Изучая эти медицинские аномалии, он искал все то же: как изгнать из них демонов безмозглой, чудовищной природы.

Именно в те дни начали проявляться первые симптомы его болезни. Михаил и сам знал, что болен, он наблюдал со спокойствием отчаяния работу заложенного внутри его разрушительного врожденного механизма. Он знал о диагнозе с самого начала, со времен Праги, где похоронил своего брата. Разрушение костей перешло в стадию, когда тело уже не могло функционировать. Он надел и уже никогда не снимал перчатки, скрывал лицо и все тело тоже. Стал прятаться даже от меня. Я делала вид, что ничего не происходит, но видела – сам его силуэт исказился. В одно зимнее утро я проснулась от его диких воплей: Михаил в бешенстве, крича, рассчитывал и гнал из дому прислугу. Никто не возражал – они и сами собирались уходить, так было страшно работать в этом доме. Один Луис не оставил нас. Выгнав слуг, Михаил разбил все зеркала и в слезах ярости снова заперся в кабинете.

Когда прошло две недели с момента, что он перестал отзываться на мой зов у дверей, я попросила Луиса позвать доктора Шелли. За дверью Михаил говорил сам с собой или плакал. Я просто не знала, что делать. Он уходил от нас. Выломав втроем с доктором и Луисом дверь, мы вошли и с ужасом поняли, что Михаил пробовал оперировать сам себя, пытаясь сделать протез левой руки, ставшей к тому времени бесполезным, усохшим скрюченным отростком. Шелли дал ему сильное успокоительное, и мы сидели у его постели. Долгая, словно агония, эта ночь сломила волю доктора, и он передал мне историю, рассказанную ему когда-то Михаилом. Слушая его, я поняла, что всей полиции мира, хотя бы и с инспектором Флорианом во главе, не поймать то, что они ловят, ибо это был призрак. Михаил не был ни мошенником, ни преступником. Он был человеком, который хотел обмануть смерть прежде, чем она возьмет над ним верх.