Пират, стр. 127

Норна и в самом деле имела право на благодарность старого юдаллера, ибо действительно вылечила Минну от ее странного недуга. Старая сивилла снова распахнула окно, а Минна, осушив слезы, встала и с нежной доверчивостью бросилась на шею отцу, умоляя простить ее за все огорчения, которые причинила ему в последнее время. Нечего и говорить, что это прощение было ей тут же даровано, причем Магнус проявил такие горячие, хотя и несколько грубоватые, отцовские чувства и так долго и крепко обнимал свое дитя, что можно было подумать, будто оно только что было вырвано из когтей самой смерти. Когда же он выпустил ее наконец из объятий, она бросилась на шею сестре, выражая больше слезами и поцелуями, чем словами, как горько она сожалеет о своем безрассудном поведении. Тем временем юдаллер почел необходимым высказать свою благодарность Норне, чье искусство оказалось таким чудодейственным. Но едва он успел проговорить: «Глубокопочитаемая родственница, я всего лишь простой старый норвежец…» — как она прервала его, приложив палец к губам.

— Вокруг нас витают силы, — сказала она, — которые не следует гневить звуками человеческого голоса или выражением человеческих чувств. Порой они восстают даже против меня, их могучей повелительницы, только потому, что я ношу еще эту бренную оболочку. Итак, бойтесь их и храните молчание. Я одна, ибо деяния мои вознесли меня над ничтожной юдолью смертных с ее повседневными нуждами и ходячим милосердием, я одна, лишившая жизни того, кто дал ее мне, я, стоящая одиноко на утесе неизмеримой высоты, отрешенная от земли, которую едва попирают мои презренные стопы, — только я могу совладать с этими грозными силами. Не страшитесь поэтому, но сдерживайте свои порывы, и пусть этот вечер будет для вас вечером поста и молитвы.

Если еще до начала заклинания юдаллер не был склонен возражать своей родственнице, то теперь, когда дело увенчалось столь видимым успехом, у него было еще меньше желания с ней спорить. Итак, он молча уселся и взял в руки объемистый том, лежавший поблизости, в виде крайнего средства избежать того состояния, какое по-французски называется ennui, хотя прежде не было случая, чтобы Магнус принялся с подобной целью за чтение. Книга оказалась как нельзя более по вкусу старому юдаллеру, ибо то было хорошо известное сочинение Олауса Магнуса о нравах и обычаях древних норвежцев. К несчастью, сей труд был написан по-латыни, тогда как Магнус гораздо лучше понимал по-датски и по-голландски. Но зато это было прекрасное издание 1555 года с гравюрами, изображавшими боевые колесницы, рыбную ловлю, военные упражнения и домашний быт норвежцев. И если книга мало говорила уму Магнуса, она зато услаждала его зрение, что, как хорошо известно и старым, и малым, может, пожалуй, служить не худшим, а даже лучшим развлечением.

Тем временем сестры, как два цветка на одном стебле, сидели, крепко обнявшись и прижавшись друг к другу, словно боясь, как бы какая-нибудь новая непредвиденная причина не привела их опять к отчуждению и не нарушила только что восстановленного дружеского согласия. Норна сидела против них, то опуская глаза на пергаментный лист огромного фолианта, который читала в минуту их прибытия, то пристально глядя на сестер, и тогда свойственное ей выражение суровой и строгой торжественности сменялось необычным для нее нежным вниманием. Все было спокойно, в помещении царило мертвое молчание, и Бренда не успела еще прийти в себя и задать себе недоуменный вопрос, неужели они так и собираются провести оставшиеся часы вечера, как вдруг мирную картину нарушило внезапное появление Паколета, или, как юдаллер называл его, Николаса Стрампфера.

Норна метнула грозный взгляд на непрошеного посетителя, который в ответ, словно отвращая ее гнев, поднял руки и издал невнятное бормотание. Затем он тотчас же перешел к своему обычному способу изъясняться и стал делать пальцами быстрые и разнообразные знаки, на которые Норна так же ловко и тем же способом отвечала ему. Обе девушки до того и не слышали о подобном искусстве и теперь, наблюдая жесты этих двух необычных существ, готовы были думать, что их взаимное понимание тоже своего рода колдовство. Когда этот диковинный разговор закончился, Норна с крайним высокомерием повернулась к Магнусу Тройлу.

— Как, уважаемый родственник, — произнесла она, — неужели ты настолько забылся, что позволил себе принести земную пищу в дом Рейм-кеннара и в приюте Отчаяния, в обители Неведомых сил делать приготовления для трапезы, бражничанья, целого пира? Тише! Ни звука! — продолжала она. — Помни, что здоровье твоей дочери, только что ей возвращенное, зависит от твоего молчания и твоей покорности. Одно только неосторожное слово, один дерзкий взгляд — и ей станет еще хуже, чем прежде.

Эта угроза возымела на юдаллера магическое действие, как ни хотелось ему дать волю языку и оправдаться в возводимых на него обвинениях.

— Ступайте все за мной, — приказала Норна, направляясь к дверям, — и не смейте оглядываться, ибо комната эта не останется пустой, хотя мы, чада земли, и покинем ее.

Она вышла, и Магнус сделал знак дочерям следовать за ней и во всем исполнять ее волю. Старая сивилла намного опередила своих гостей, устремившись вниз по грубому спуску (ибо подобное название гораздо более подходило к нему, чем лестница) в помещение нижнего этажа. Когда Магнус и его дочери тоже спустились вниз, то очам их предстали их собственные слуги, пораженные ужасом при виде Норны из Фитфул-Хэда и того, что она творила.

Перед этим они заняты были устройством из привезенной провизии весьма основательного холодного ужина, с тем расчетом, чтобы юдаллер, почувствовав аппетит, который возвращался к нему с такой же регулярностью, как прилив и отлив, нашел бы все готовым. Теперь же они с испугом и изумлением смотрели, как Норна хватала одно блюдо за другим, при деятельном участии своего усердного Паколета и швыряла все, столь старательно приготовленное ими, через грубое отверстие, заменявшее окно, в океан, бурливший и пенившийся у подножия утеса, на котором возвышался замок. Вифда (вяленая говядина), ветчина и солонина полетели друг за другом в пространство; копченые гуси были брошены в воздух, а сушеная рыба — в море, иными словами — возвращены в свои родные стихии, где, однако, не могли уже больше ни летать, ни плавать. Расправа эта совершилась так быстро, что юдаллер едва успел спасти от гибели свой серебряный кубок. Что же касается большой кожаной фляжки с бренди, которая должна была снабдить Магнуса его любимым напитком, то Паколет своей собственной рукой послал ее вослед всему прочему. При этом он взглянул на раздосадованного юдаллера с такой коварной усмешкой, словно, несмотря на свою личную склонность к спиртному, ему приятнее было видеть досаду и изумление Магнуса Тройла, нежели разделять с ним удовольствие выпивки.