Повесть о юнгах. Дальний поход, стр. 7
Рядом тотчас падает Воронов. Это он меня, а не взрывная волна…
А визг прекратился. Жутко.
— По-пластунски в лес! — вполголоса приказывает старшина.
Слева ползет Леха, впереди — маленький лупоглазый Вадик Василевский (правда, что «прыткий») и сам Сахаров… А где Юрка?
— Железнов! — рявкает старшина. — Куда?!
— Может, он парашютистов сбросил? Надо же посмотреть!
Отрывисто затявкали зенитки.
— В лес! Без тебя обойдутся.
Мы ползли и ползли — между сосновых стволов, под лапами елей. Наконец Воронов приказал подняться и огляделся:
— Юнга Железнов, ко мне!
Я услышал треск сучьев, увидел, как Юрка поднес руку к бескозырке. Глаза у него обиженно блестели.
— Товарищ старшина первой статьи, юнга Железнов по вашему приказанию прибыл.
— Найдите командира роты. Доложите, что бомба, по моим наблюдениям, упала в районе трех валунов на южном мысу и не взорвалась. Ясно?
— Так точно! — заорал Юрка и бросился сквозь кусты напролом.
Поднялся гвалт:
— А я ее видел!
— Ой ты, как завизжит!
— За нами охотятся! Пронюхали, что ли, что мы здесь?
— Матрацы бомбили! Ха!
— И то не взорвалась!
— Цыц! — сказал Воронов. — Второй фронт тут открыли…
VI
Разные бывают дневальные по роте. Некоторые орут «Подъем!» с таким откровенным злорадством, что хочется в них чем-нибудь запустить. Ему, дневальному, надоело, конечно, стоять одному, вот он и радуется: «Подъем!»
Я открываю глаза. Совсем близко надо мной, на потолке, колеблется круглое пятно: это внизу, на столе, горит коптилка.
Не слышно ни ветра, ни сосен.
Подъем…
А вставать нам не хочется. Все проснулись, но никто и не шелохнется. В кубрике тише, чем ночью, — не храпят. Это уже не тишина, а молчание, и такое враждебное, что дневальный повторяет неувереннее:
— Подъем!
Молчание.
Мы знаем: ему надо бежать и в другие кубрики. Ого, как хлопнул дверью.
Метнулось на потолке пятно света. Внизу скрипят кровати командиров смен — нашей и соседней, которая спит напротив, у другой стены кубрика.
Юрка покряхтел, поворочался и затих.
— Что же ты? — шепнул я.
— Да ну… — Он вздохнул. — Не встану. Подумает еще, что выслуживаюсь…
— Подъем, — спокойно, даже заинтересованно сказал Воронов.
В ответ кто-то тягуче, с наслаждением зевнул.
Мы насторожились.
— Так, — сказал старшина.
И вдруг мы услышали шлепок. Кто-то испуганно ойкнул и кубарем скатился со своего матраца:
— Кто бросается-то? Ща как дам!
— Дай-ка сюда. Мой ботинок, — спокойно сказал Воронов.
Леха прыснул.
— Гы-ы! — обрадовался Юрка. — Во дает!.. — и спрыгнул вниз.
За ним с веселым гоготом посыпались остальные.
Натягивая брюки, Леха восхищенно крутил головой:
— Ты знаешь, что он на «Авроре» служил? Знаешь?
Воронов, уже одетый, молча поглядывал то на нас, то на свои большие наручные часы, поворачивая руку так, чтобы на нее падал свет коптилки. Фитиль, вставленный в гильзу от снаряда, освещал кубрик плохо. В полумраке слышно было сопение, стук ботинок, переругивание: кто-то надел не свои портянки, кому-то на спину спрыгнул сосед сверху. А напротив так же копошилась другая смена, и старшина их всё приговаривал вполголоса:
— Ну-ка, юноши, не посрамимся…
Начался первый день жизни в кубрике, первый день занятий. А сколько уже было всякого: море, разговор с капитаном второго ранга, бомба… Я, пока одевался, обо всем этом передумал. И опять видел, как тонет Лехина бескозырка, как противно дрожит Валькино лицо: «Ребята, я не пил…» — и как смотрит на меня Иванов: «Маменькин сынок…» А бомба!.. Ее подорвали минеры из учебного отряда. Я слышал, я всем телом почувствовал, что земля сдвинулась. Всю душу перевернули мне эти дни, и вот настал новый день — и будто ничего не произошло: опять команды, команды…
— Становись!
Построились.
Воронов посмотрел еще раз на часы, на нас и рассмеялся:
— Умора!
Мы тоже улыбнулись — растерянно. В чем дело? Мы гордились тем, что встали сразу и посрамили все-таки «юношей» из соседней смены — они еще не строились.
— Умора! — повторил Воронов. — Семь минут одевались. А? Как вас назвать-то после этого?
Мы не знали, как нас назвать.
— Смирно! Напра-во! На физзарядку бего-ом марш!
В этот момент дверь кубрика распахнулась:
— Выходи на физзаряд…
Выполняя команду старшины, мы сшибли остолбеневшего дневального с ног.
Главстаршина Пестов командовал:
— И… раз!
Мы коротко нажимали на головки ключей — точка.
— И… раз, два!
Нажатие на два счета — тире.
— Теперь прием на слух. Не пытайтесь считать, сколько в знаке точек и тире, — говорил главстаршина Астахов, прохаживаясь между столами. — Так вы никогда не станете радистами! Знаки нужно запоминать на слух.
— Например, — подхватывал Пестов, — семерка — это два тире, три точки. Но запоминайте на слух: та-а, та-а, ти, ти, ти — дай, дай закурить. Ясно?
— Спрячьте ваши улыбочки! — приказывал Астахов. — Лучше попытайтесь запомнить двойку. Две точки, три тире: ти, ти, та-а, та-а, та-а — я на горку шла. Ти, ти, та-а, та-а, та-а — пирожок нашла…
— Tи, ти, ти, та-а, та-а — какая ра-адость! — сдержанно улыбался Пестов. — А это я пропел тройку…
Занятия радистов начались в общем большом классе, где на столах были смонтированы радиотелеграфные ключи, а на стенах висели длинные листы со значками азбуки Морзе. Азбука казалась нам такой же непостижимой, как первоклассникам — таблица умножения.
А эти «я на горку шла» трудно было принять всерьез, — сколько же времени нужно, чтобы стать радистом, если начинать с такой чепухи?
Мы внимательно приглядывались к нашим инструкторам. За четыре часа занятий они по очереди садились за ключ. На Пестове — черноволосом, с бачками, идеально выбритом — все блестело: тщательно причесанные волосы, бляха ремня, ботинки и зубы, если он приоткрывал рот. А рот у него открывался, когда главстаршина работал на ключе, — такая, наверное, у него была привычка.
Его звали Михаилом. Он и свое имя и Астахова — Леша — оттарабанил на ключе. (Мы, конечно, на слово ему поверили.) А главный старшина Астахов не был похож на своего спокойного, даже немножко медлительного друга, — светловолос и, кажется, вспыльчив. И, когда работал на ключе, губы у него сжимались… Но мы нашли все-таки какое-то сходство между ними, как между братьями.
И в первый же день к обоим пристало новое, комбинированное имя: Милеша Пестахов.
Это Сахаров придумал. Правда, тут же сказал Юрке:
— Я бы на их месте вроде вас на фронт сбежал и трибунала бы не побоялся… «Пирожок нашла»!..
В окна заглядывали кроны сосен.
Астахов, сжав губы, нажимал на ключ:
— Повторяю: семерка!
А Пестов прохаживался между столами и спрашивал:
— Запомнили?
В тот вечер мне удалось пробраться поближе к печке — даже роба на коленях нагрелась и лицу было жарко. Трещали дрова, отсветы огня плясали на лицах ребят, и давно знакомым казался хриповатый голос Воронова.
— Солнце едва взошло, — рассказывал старшина, — только клотики и осветило. Вода в гавани тихая. Ровненько, борт к борту, стоят миноносцы. А на корме каждого — горнист. И вот, значит, солнце, склянки бьют, и разом во все горны — подъем!
Леха вздохнул:
— На кораблях, конечно, всё по-настоящему…
— Да, там моряки, — усмехнулся старшина.
— А за сколько минут встают моряки, товарищ старшина? — нагловато заискивая, спросил Сахаров.
— Умора! — ответил Воронов. — «За сколько минут»… За одну. Ясно?
— На миноносцах и мы так будем.
— Это как повезет… Подложи-ка еще поленце, Савенков. Вот так… Это куда направят, а то и на «самоваре» служить придется.
— Гы… — Юрка замер.
— «Гы»!.. Была тут на Северном флоте такая боевая единица. Ее-то самоваром и прозвали… Между прочим, любое судно, если оно ходит под военно-морским флагом, — это боевая единица. Даже шлюпка. Ясно? Ну, а ребятам обидно было…