Повесть о юнгах. Дальний поход, стр. 39
— Федора смени. Он тоже легководолазные курсы кончал. Одному мне, видать, не справиться с винтами-то…
Когда я выбрался на палубу, к нам подходил катер. Он разворачивался с левого борта. Опять туманило, и рубка, колпак локатора на мачте, фигуры матросов на борту были словно обведены белым.
— На катере! — крикнул в мегафон командир двести двадцатого.
— Есть… Как дела, Потапьев? — спросил в мегафон капитан-лейтенант.
— Докладываю. — По голосу Потапьева было заметно, что он старается говорить сдержанно. — Видны обломки, соляр. Думаю, потопили лодку. Много обломков, Владимир Сергеевич…
— Добро, — сказал капитан-лейтенант. — У меня повреждения. Кажется, погнул винты.
— Нужна помощь?
— У тебя механик немецким владеет?
— Климов? Так точно.
— Подойди-ка, встань лагом и давай его сюда. Пока возьми нашего механика к себе. Мне переводчик нужен, пленный на борту.
— Ого! — сказал Потапьев.
Двести двадцатый подходил, надвигался. Он был уже ясно виден весь: серого цвета борт и рубка, вороненые стволы пулеметов, тележки с глубинными бомбами на корме. Многих бомб не было. Корму то и дело заволакивало паром. Корабль покачивался на волне, и, когда борт опускался, видна была желтоватая палуба — вся, и на ней каждая бухта каната, каждый кнехт, рым, крышка люка… Мы, кто стоял на палубах нашего катера и двести двадцатого, слушали, как переговариваются командиры, и смотрели во все глаза, узнавая в соседнем корабле свой — со стороны.
Волны захлюпали между сблизившимися бортами.
Катера встали лагом. Матросы на баке и на корме захлестнули на кнехтах концы. Не закрепляли — качало нас вразнобой, да и рядом встали мы ненадолго, только механиками обменяться. Но это было как прикосновение плеча к плечу, а что оно значит, поймешь только в море, когда почти месяц в походе и до берега пока далеко.
Я-то понимал…
Механик двести двадцатого, рыжий техник-лейтенант (я встречал его когда-то в холле офицерской гостиницы в Майами), шагнул к нам на палубу. Помогать ему не требовалось, но матросы, стоявшие рядом, дружелюбно поддержали его под локти.
— Кранец-то закрепи, сорвется! — крикнул кому-то боцман.
Он стоял в люке машинного отделения, тоже смотрел.
Я спустился в радиорубку.
Федор молча выслушал меня, взглянул на часы, расписался в вахтенном журнале. Вынул из нагрудного кармана сигарету, повертел ее в пальцах.
Редко мы теперь вместе: я на вахте, он в кубрике, я в кубрике, он здесь…
— Досталось?
— Мне? Да он только на дне очухается.
— От боцмана, говорю, досталось?
— Не знал, между прочим, что вы легкий водолаз, — сказал я.
Федор положил сигарету на стол. Вспомнил, что сейчас ему курить нельзя.
Я пододвинул к себе журнал, расписался, что принял вахту. Посмотрел записи.
— С Прайсом, значит, связывались?
— Передали, что имеем повреждение.
— А про пленного?
— Пока нет.
Потом я остался один.
Сначала подумал, что это хорошо — остаться сейчас одному. Бывают такие дни: что ни сделай — все не так! Лучше уж тогда одному.
— Сергей, как, ты говоришь, этот прием называется? Скеч? — Сверху в люк заглядывал Гошин. — Ну ловко! Научишь?
— Иди ты…
Мешала непривычная тишина — молчали моторы.
Прошло несколько минут, и послышались резкие удары с той стороны, где корма. Это боцман с Федором заменяли погнутые лопасти винтов. Под водой.
Время от времени приближался рокот моторов двести двадцатого — он кружил рядом, пока мы исправляли повреждения.
Я взял со стола сигарету старшины и закурил.
Опять раздались резкие, гулкие удары под водой.
Во рту горчило, я погасил сигарету.
Что произошло? Было два пленных, остался один. Командир доложит Прайсу, как это случилось. Как? Второй напал с ножом. Что же, матросы не могли его обезоружить?
Могли, но тут подвернулся юнга, да неловко: еще мгновение, и фашист бы его… Надо было спасать юнгу. Командир выстрелил в руку пленного, но тот упал за борт. Вернее, юнга его… Кетч. Видел я этот приемчик в Майами, когда там американские матросы подрались. Все юнга, юнга!..
Я вспомнил, как они стояли друг перед другом на базе в Исландии, когда Прайсу пришлось извиняться. Вот тогда он себя показал! Отдохнуть не дал, думал, что командир будет просить его или согласится погрузить катера на транспорты. Как же… Не дождался.
Все, что я раньше видел, было на поверхности. Но сейчас мне открывалось кое-что поглубже. Тут не кетч, тут… Прайс хотел взять верх над нашим командиром. Нет, тут не кетч.
И как ударило в голову: командир-то стрелял в руку не случайно!
Раздалось осторожное, нерешительное вначале ворчанье, потом я услышал завывание за переборкой и плотный, мощный гул.
Моторы! Но они вдруг смолкли, и на этот раз тишина показалась мне мертвой.
А я, пожалуй, кривлю душой…
Равнодушно отсвечивали стекла приборов.
Надоело. И эти стекла, и черная панель передатчика, и кресло, и стены радиорубки-колодца — смертельно мне все это надоело! И сиди вот в колодце, на дне, один.
Опять заработали моторы. Уверенно, на полную мощность. Корабль вздрогнул… Идем! Накренился, выпрямился… Да, идем.
Кто-то спускается по трапу. Я обернулся, поднял голову. Это был техник-лейтенант с двести двадцатого. Потом я увидел ватные брюки, телогрейку и лицо пленного. Последним спустился командир. И в свою каюту он вошел последним, глянув на меня от двери.
Я прикусил губу, когда увидел его глаза и резкую складку у рта.
— Нас не вызывали?
— Нет, товарищ командир.
Он еще помедлил.
— Как этот немец напал на вас?
— Не на меня, товарищ командир!
— Но я видел…
— Нет! — Я вскочил. — На боцмана, понимаете? На боцмана!
Глава восьмая
— Ты встанешь или нет? — спросил Гошин.
И опять стал трясти меня за плечо.
— Сейчас…
Я соскользнул с койки на рундук, нагнулся. Где-то здесь, под столом, должны были быть сапоги. Нашел. Поднял голову.
Напротив сидел немец, глотал гречневую кашу.
— Чего он все в нашем сидит?
— Сохнет его-то, — сказал боцман.
Я потер ладонями лицо. Не выспался. С часу до утра на вахте, утром вся эта заваруха, потом Федора подменял. Часа три удалось поспать. Мало… Шагнул к умывальнику, поглядел на себя в зеркало. (Волосы отросли — уже зачесывать можно. И вообще лицо вроде стало суровее.) Покривил губы, но резкая складка у рта не получилась.
В зеркале светлела макушка сидевшего за столом фашиста.
Я долго фыркал под краном.
— Скоро? — спросил Андрей. — Побриться надо.
— Брейся…
Вытираясь, опять посмотрел на пленного. Не старый. Лет двадцать. И лицо человеческое… Трудно понять. Невозможно! С одного «Либерти» даже команду снять не успели — все ко дну пошли. А этот — может, он и торпедировал! — сидит в сухом, кашу жрет. Откачали…
Гошин поставил на стол миску с гречкой.
— Ешь.
— Я на камбуз пойду.
— Ешь, — сказал боцман.
— Это вы мне или ему? — кивнул я на пленного.
Пустотный что-то прилаживал между люком и крайней к выходу койкой. Андрей брился перед умывальником.
Гошин ушел на камбуз и плотно притворил за собой дверь.
Так… Я опять посмотрел на боцмана, понял, что он там прилаживает.
— А, подвесная… Она выход будет загораживать. А если тревога?
— Ешь, — сказал боцман очень мягко, дружелюбно, а смотрел — вот-вот ударит. — Сиди и ешь, во время еды не разговаривают, когда я ем, я глух и нем, не то всю морду тебе намылю, чтобы не позорился-то, — ласково окал он. И косился на пленного.
— Поговорили, — ответил я мстительно.
В кубрике тяжелело молчание. Немец перестал есть — ложкой боялся звякнуть. Скребла бритва.
Ладно, я свое съел.
— Сергей за тебя на нож… — начал вдруг Андрей.
Вся кровь бросилась мне в лицо. Я выбрался из-за стола.
Как можно спокойнее — пленный смотрел! — надел бушлат, шагнул к трапу и, уже закрывая люк, услышал внизу: