Повесть о юнгах. Дальний поход, стр. 16
Молчаливый снег лежал на озере, молчаливо стоял над ним лес. Воздух был холоден. Но и в нем, и в запахе снега, и в самой темноте, чуть смазанной рассветом, было что-то новое, завтрашнее.
Как будто весной капнуло…
А холодная вода по утрам — это здорово!
XV
Вот она, весна.
На причале пахнет водорослями, смоленой пенькой, мокрым деревом и краской. Каждый запах держится крепко, но все они — одно, как жгуты волокон в канате.
Мы раздуваем ноздри.
— Аромат! — говорит Леха. — Настоящий морской…
Мичман Кашин вытягивает из кителя карманные часы и задумчиво обещает:
— Мозоли набьете (крышка часов откидывается)… вот тогда и почуете (крышка щелкает)… настоящий-то морской аромат.
— А я уже набил! — гордо заявляет Вадик.
— Ох, — говорит мичман, — ох, баковый! Горе мне с таким баковым…
У причала, под шлюпками, покачивается светлая толща воды. Холодок ее смешивается с теплом прогретого на солнце дерева. Вода облизывает свежую краску на бортах. Вкусную масляную краску.
Шлюпки мы красили сами.
— Уясните, — говорит мичман, — настоящей гребли у нас не было. Пока. Она будет сегодня. Сорок гребков в минуту. Да, сорок… Что, баковый?
— Все в порядке! — Вадик пожимает плечами.
— Ох, баковый! — вздыхает мичман. — Ох… Лопасть весла опускайте в воду на три четверти. И разворачивайте валек. Понятно?
У мичмана крупное лицо, широченные плечи и веснушчатые волосатые руки. А китель на животе заметно выпирает. Говорит Кашин неторопливо, благодушно щуря темные глаза, — но только до тех пор, пока не приходит время давать команду. Тут он рявкает так, что мы вздрагиваем.
— Весла разобрать!
Шлюпку уже немного отнесло. Я кладу ладонь на ласковый, теплый от солнца валек и вижу, как на сваях причала пляшут отражения воды — зыбкие солнечные медузы. А за причалом песчаная коса, валуны, и чуть подальше — лес.
Сосны столпились над берегом и глядят нам вслед. Наверное, они тихонечко шумят.
Мичман сидит на корме. Китель тщательно застегнут, фуражка на два пальца над правой бровью. А бровь — рыжая. Правая рука мичмана лежит на румпеле, в левой — часы с открытой крышкой.
Я вижу его хорошо, потому что сижу сразу напротив, на месте левого загребного.
Правый загребной — Юрка.
Мы переглядываемся: «Помнишь?»
По загребным равняются остальные гребцы. Они разбирают весла за нашими спинами.
На баке приготовился Вадик Василевский со своим напарником. У них самые легкие весла.
За нашими спинами — море.
Мы в одних тельняшках, а с моря веет майский, холодноватый ветер. Зябко.
Скоро разогреемся…
— Весла на воду! — рявкает мичман, — Два-а… — Он выпрямляется, вбирает живот.
Но я не вижу его больше, потому что, занося лопасть весла, веду валек вперед и складываюсь, почти доставая подбородком до колен.
— Р-раз! — Всем своим грузным телом мичман подается вперед.
Ладонями на вальке чувствую, как вода за бортом туго бьет в лопасть весла. Пятки все сильней упираю в перекладину на рыбине, а в конце этого «р-раз!», откинувшись назад, я почти лежу на банке и валек у меня на груди.
— Два-а…
Вон как плещется за бортом — ходко пошли!
— Р-раз!
Второй гребок.
И еще…
И еще…
Сначала я их считаю, потом сбиваюсь. Надо было бы и тельняшки снять…
— Баковый! — гремит мичман.
Справа, кажется, весла пошли вразброд.
— Два-а, раз!..
Жаль, что некогда оглядеться. Далеко мы ушли или нет?
— Два-а, раз!..
Сколько гребков? Сорок?
— Двадцать восемь! — слышу я голос мичмана. — Двадцать восемь в минуту — плохо!
Это все из-за Вадика. Я успеваю подмигнуть Юрке: «Поднажмем?»
Скрипят уключины. Жарко. Голос мичмана куда-то отодвинулся.
— Два-а, раз!..
Наверное, мы далеко все-таки ушли…
— Сорок!
— Сорок за одну минуту. Только за одну. А сколько их уже прошло?
— Суши весла! — командует мичман.
Сразу становится слышно, как за бортом позванивает вода, Все тише и тише — шлюпка теряет ход. По лицу сползают капли пота. Капает с лопастей весел…
Неужели была зима, светлое от мороза небо над черным лесом, снег? Была.
Шла наша рота по дороге — в темноте и снегу. Шла месяц, второй, третий. Небо над дорогой становилось все светлее. Потом из-за леса встало солнце. И мы увидели, как тяжел и влажен снег под еловыми лапами. Как глубоко пробила его капель…
А рота все шла.
Снег растаял. Мы сняли шинели. По-весеннему шумели сосны, а небо над дорогой светлело почти круглые сутки.
И лес расступился.
…Я оглядываюсь: берег далеко-далеко — видны горошины валунов и оранжевые свечечки сосен. А все остальное — только море. Светло-зеленое у берега, сверкающее солнцем вдали и темное под нашей шлюпкой.
Открытое море, облака и солнце.
Жарко.
Я стираю ладонью пот со лба.
Падают капли с лопастей весел.
— Теперь понятно, — спрашивает мичман, — почему море соленое?
И хохочет. Долго, раскатисто — так, что в небе отдается.
— Ишь ты! — удивляется мичман и задирает голову. — Гром!..
— «Люблю грозу в начале мая»!
— Ох, баковый! — еще больше удивляется мичман. На минуту он задумывается, потом вдруг приказывает: — Всем надеть нагрудные пояса!
Мы с Юркой помогаем друг другу завязать тесемки.
— Весла на воду!
Грести становится труднее. Мичман наваливается на румпель, подставляя ветру корму шлюпки. Теперь дело пойдет.
Разгибаясь, я успеваю заметить, что море исчезает. Оно исчезает за гигантскими дымными шторами дождя.
И он обрушивается на нас.
Это какая-то бешеная пляска воды. Вода сверху, вода снизу…
— Навались!
На темно-сизой поверхности белые пузырьки дождя.
— Два-а, раз!..
У мичмана с козырька фуражки льет, как из водостока.
— Два-а, раз!..
Больше я ничего не вижу — вода, не могу разлепить глаза.
А комсомольские билеты — под пробковыми поясами. Не промокнут!
— Р-раз!
Валек бьет меня б грудь, и я чуть не сваливаюсь с банки. Что такое?
— Лопасть! — кричат сзади. — Лопасть сломал!
У меня падает сердце: натворил… Может, она была треснутая?
— Навались! — торжествующе кричит мичман.
А гроза прекращается — так же сразу, как налетела. Снова бьет солнце. От наших пробковых поясов, от воды, от красной физиономии Кашина идет пар.
— Фамилия? — Мичман смотрит на меня.
— Савенков.
А что я — виноват?
…Мы выстраиваемся на причале.
— Юнга Савенков, выйти из строя!
Выхожу.
— Юнге Савенкову за отличную морскую службу объявляю благодарность!
Я молчу.
— Ну?!
— Служу Советскому Союзу!
— Вот так. — Мичман доволен. — А это сохраните. — Он протягивает мне кусочек лопасти. — Такое не часто бывает. Р-разойдись!
Строй вздрагивает, ломается. Кашина обступают. Он тычет Сахарова в грудь:
— Сломай мне валек — я тебе три наряда вкачу! Понятно? А если лопасть, тогда — благодарность. Хорошо, значит, греб — и сильно и умело. Понятно?
— Может, она была треснута? — спрашивает Сахаров.
Вот тип!
— А может, вы думаете, я состояния шлюпки не знаю? — Мичман вытягивает из кармана часы. — Перекур! — Он смотрит на циферблат: — Пять минут, и как раз к обеду вернемся… — и щелкает крышкой.
— Ничего себе! — говорит Леха. — Уже обед!
Кашин раскладывает на валуне китель и поясняет:
— Земля-то вертится!
А по-моему, она качается. Колени дрожат. Я опускаюсь на песок и вижу, как ребята один за другим валятся рядом, блаженно распрямляя горящие ладони.
Дымное, сверкающее, огромное, качается перед нами море.