Певерил Пик, стр. 2

Характер Фенеллы, который своим своеобразием произвел благоприятное впечатление на публику, далеко не оригинален. Мысль о подобном существе внушил мне очаровательный силуэт Миньоны из «Wilhelm Meisters Lehrjahre» note 2Гёте. Однако копия весьма отличается от моего великого оригинала; далее, меня нельзя обвинить и в том, будто я заимствовал что-либо, кроме общего замысла, у писателя, составляющего гордость своего отечества и образец для писателей других стран, которые должны почитать за великую для себя честь, если они хоть чем-нибудь ему обязаны.

Семейное предание снабдило меня двумя эпизодами, до некоторой степени сходными с тем, о котором идет речь. Первый из них содержится в отчете об одной тяжбе, извлеченном из шотландских судебных хроник.

Второй — в истинности которого издатель не имеет оснований сомневаться, ибо часто слышал о нем от очевидцев, — относится к способности женщины хранить тайну (что насмешники считают невозможным), даже в том случае, если тайна заключается в самой способности говорить.

В середине восемнадцатого века к дому мистера Роберта Скотта. прадеда автора этих строк, зажиточного фермера в Роксбери шире, подошла неизвестная женщина и знаками объяснила, что просит приюта на ночь, каковой, согласно обычаю тех времен, ей охотно предоставили. Наутро окрестности покрылись снегом, и уйти странница не смогла. Она прожила в доме много дней, ибо расходы на лишнего человека в большой семье были незаметны. К тому времени, когда стало теплее, она научилась при помощи знаков объясняться с членами семьи и дала им понять, что хочет остаться у них и в оплату за свое содержание прясть или выполнять другую работу. В те времена подобное соглашение отнюдь не было в диковинку, и немая работница вскоре сделалась полезным членом патриархального семейства. Она была искусной пряхой, вязальщицей и чесальщицей шерсти, но главное ее мастерство заключалось в умении кормить и выхаживать домашнюю птицу. Особенный свист, которым она сзывала кур, гусей и уток, был таким пронзительным, что все считали, будто его может издавать только фея или волшебница, а никак не человеческое существо.

Так странница прожила в доме три или четыре года, и никто не подозревал, что она вовсе не убогая немая женщина, какой всегда казалась. Но в минуту испуга она сбросила маску, которую так долго носила.

Однажды в воскресенье вся семья отправилась в церковь, за исключением немой Лиззи — считалось, что она из-за своей немощи не может найти отрады в богослужении, и потому ее оставили караулить дом. И вот, когда Лиззи сидела на кухне, озорной пастушок, вместо того чтобы пасти на лугу стадо, как было ему велено, прокрался в дом — то ли посмотреть, нельзя ли там чем-нибудь поживиться, то ли просто из любопытства. Внимание мальчика привлекла какая-то безделушка, и, думая, что никто его не видит, он протянул руку, чтобы ее схватить. Немая кинулась к нему и, от неожиданности забыв свою роль, очень громко и внятно произнесла на шотландском диалекте: «Ах ты, дьяволенок ты этакий!» Мальчик, испуганный скорее неожиданным поведением Лиззи, нежели тем, что был уличен в мелкой краже, в смятении помчался в церковь с невероятною новостью: немая заговорила!

Семейство в изумлении поспешило домой, но убедилось, что их жилица вновь погрузилась в свое обычное молчание, объясняется только знаками и, таким образом, решительно опровергает слова пастушка.

С этого дня у членов семьи пропало всякое доверие к их немой или, вернее, молчаливой гостье. Обманщице ставили всевозможные ловушки, но она искусно их избегала; возле нее то и дело неожиданно стреляли из ружей, но никто ни разу не видел, чтоб она вздрогнула. Однако Лиззи, очевидно, надоело это недоверие, ибо в одно прекрасное утро она исчезла так же неожиданно, как и появилась, не утруждая себя прощальными церемониями.

Говорят, будто Лиззи видели по ту сторону английской границы, причем она в совершенстве владела даром речи. Действительно ли это было так — мои собеседники узнать не пытались, равным образом и я не мог удостоверить истинность этого происшествия. Пастушок стал взрослым мужчиной и продолжал утверждать, что немая с ним разговаривала. По какой причине эта женщина так долго носила столь же ненужную, сколь и тягостную личину, так никто никогда и не узнал. Быть может, это было какое-то помрачение ума. Могу только добавить, что я имею все основания считать приведенный здесь рассказ совершенно достоверным, и он может послужить параллелью к вымышленной истории Фенеллы,

Эбботсфорд, 1 июля 1831 года

Глава I

Вильгельм, завоеватель Англии, был (или по крайней мере считал себя) отцом некоего Вильгельма Певерила, который сопровождал его в битве при Гастингсе и там отличился. Свободомыслящий монарх, с полным на то основанием именовавший себя в своих хартиях Гвилельмом Бастардом, едва ли счел бы незаконное происхождение своего сына достаточной причиной для того, чтобы лишить оного своих королевских милостей — ведь в те времена завоеватель-норманн диктовал Англии законы и по своему благоусмотрению распоряжался землями саксов. Вильгельм Певерил был наделен обширными поместьями в графстве Дерби и воздвиг ту готическую крепость, которая высится над входом в столь хорошо знакомую путешественникам Чертову пещеру и дает соседней деревне имя Каслтон.

От этого феодального барона, который выбирал место для своего горного убежища, как выбирает место для гнезда орлица, и построил его, как выразился один ирландец по поводу башен Мартелло, с единственною целью удивить потомство, в том же графстве Дерби ведет свою родословную (которая, впрочем, весьма темна) богатый рыцарский род. В бурные времена короля Иоанна обширное поместье Каслтон с прилегающими к нему лесами, пустошами и всеми достопримечательностями было отобрано у тогдашнего Вильгельма Певерила и пожаловано лорду Феррерсу. Однако потомки этого Вильгельма, лишенные имения, будто бы искони принадлежавшего их роду, еще долгое время носили славное имя Певерилов Пиков, которое должно было указывать на их высокое происхождение и горделивые притязания.

В царствование Карла II представителем этого древнего рода был сэр Джефри Певерил, человек, у коего можно было найти множество обычных свойств старинного помещика, но очень мало личных особенностей, которые выделяли бы его из этого достойного разряда рода человеческого. Он кичился незначительными преимуществами, сетовал на мелкие невзгоды; неспособен был ни на какое решение или мнение, независимое от владевших им предрассудков; гордился своим происхождением; был расточителен в домашнем обиходе; приветлив с теми родичами и знакомыми, которые признавали, что он выше их по рождению; обидчив и нетерпим ко всем, кто не считался с его претензиями; милостив к беднякам — кроме тех случаев, когда они охотились на его дичь; был роялистом по своему политическому образу мыслей и одинаково ненавидел круглоголовых, браконьеров и пресвитериан. Что до религии, то сэр Джефри был приверженцем Высокой церкви, и его незаурядное рвение внушило многим мысль, будто он втайне все еще придерживается римско-католических догматов, от которых его семейство отказалось лишь при его отце, и будто он получил позволение только внешне соблюдать обряды протестантской веры. По крайней мере среди пуритан шла такая молва, а явное влияние, которым сэр Джефри Певерил пользовался у католиков, владевших поместьями в Дербишире и Чешире, казалось, подтверждало эти слухи.

Таков был сэр Джефри, и он сошел бы в могилу, не оставив по себе иной памяти, кроме медной таблички в алтаре, если бы время, в которое он жил, не побуждало к действию самые ленивые умы, — подобно тому, как порывы бури волнуют воды самого тихого озера. Когда разразились гражданские войны, Певерил Пик, гордый своим происхождением и храбрый от природы, набрал полк в защиту короля и неоднократно сумел выказать на деле такие способности к командованию, каких прежде никто в нем не подозревал.