Певерил Пик, стр. 102

Тут он надел очки и, приказав привести Джулиана, устремил на него грозный взгляд, сверкавший из-за стекол, осененных стеганым тюрбаном.

— Так молод и уже так ожесточен! — сказал мистер Молстатьют. — Ручаюсь, что он папист.

У Певерила было достаточно времени обдумать, как необходима для него сейчас свобода, а потому он счел своим долгом вежливо отклонить то соображение, которое высказала его милость.

— Я не католик, — сказал он, — а смиренный сын англиканской церкви.

— Тогда, стало быть, протестант не особенно ревностный, — глубокомысленно заключил судья, — ибо многие из нас галопом скачут сейчас в Рим и уже проехали половину пути. Кхе-кхе!

Певерил заявил, что не принадлежит к числу таких людей.

— Так кто же ты? — спросил судья. — По правде говоря, приятель, мне твоя физиономия не нравится. Кхе-кхе!

Это короткое и выразительное покашливание каждый раз сопровождалось многозначительным кивком головы, который должен был свидетельствовать о том, что говоривший произносит весьма остроумное, мудрое и глубокомысленное замечание по существу дела.

Джулиан, раздраженный обстоятельствами, предшествовавшими этому допросу, ответил на вопрос судьи несколько высокомерно:

— Меня зовут Джулиан Певерил.

— Господи спаси и помилуй! — вскричал испуганный судья. — Сын этого негодяя паписта а предателя, сэра Джефри Певерила, который сейчас в тюрьме а скоро будет предан суду!

— Как вы смеете, сударь! — закричал Джулиан, забыв о своем положении, и рванулся к. разделявшей их решетке с такой силой, что ее засовы загремели.

Это движение до смерти перепугало судью, и он, схватив свой «протестантский цеп», нацелился! нанести удар задержанному, дабы предотвратить преднамеренное нападение. Но то ли от излишней поспешности, то ли от неумения пользоваться столь необычным оружием, он не только промахнулся, но еще и так сильно хватил себя по голове подвижной частью этого хитроумного приспособления, что убедился в полной непригодности своего шлема. Ощущение было ошеломляющим, и судья без колебаний решил, что удар ему нанос Джулиан.

Его помощники, хотя и не подтвердили ничем не оправданного мнения судьи, тем не менее единодушно согласились, что без их деятельного и усердного вмешательства бог знает что еще наделал бы этот опасный преступник. Все были совершенно уверены, что он сделал попытку освободиться par vole du fait note 73, и Джулиан увидел, что защищаться бесполезно, тем более что стычка, в которой он участвовал, поскольку исход ее оказался весьма печальным, а быть может, и роковым для его противника, все равно должна была неизбежно повлечь за собой тюремное заключение. Поэтому Джулиан довольствовался вопросом, в какую тюрьму его намереваются отправить, и, услышав страшный ответ — в Ныогет, обрадовался, ибо, каким бы страшным и опасным пи было пребывание под этим кровом, ему предстояло по крайней мере находиться там рядом с отцом, и, быть может, подумал он, тем или иным путем им удастся встретиться. Грустное это будет свидание! Несчастья, казалось, грозили их семье со всех сторон.

Стараясь говорить как можно спокойнее (впрочем, мягкость его манер ничуть не примирила с ним напуганного судью), Джулиан сообщил мистеру Молстатьюту адрес дома, где он остановился, и смиренно попросил, чтобы его слуге Лапсу Утрему позволили принести ему деньги и одежду, добавив, что все остальное свое имущество — пару пистолетов и вполне невинные письма — он охотно предоставляет в распоряжение судьи. В эту минуту он с облегчением и радостью вспомнил, что важные бумаги графини Дерби уже находятся в руках короля.

Судья обещал не забыть о его просьбе и с большим достоинством не преминул указать, что для собственной пользы ему давно бы следовало принять этот почтительный и покорный тон, а не нарушать благочиние в суде поведением, которое под стать только ожесточенному, мятежному и кровожадному паписту, каким он себя поначалу и выказал. И поскольку он видит в нем, добавил судья, благообразного молодого человека, принадлежащего к почтенному роду, он не велит тащить его по улицам как преступника, а прикажет отвезти в карете.

Его милость мистер Молстатьют произнес слова «в карете» с важностью человека, сознающего, как сказал позднее доктор Джонсон, всю значительность владельца собственного экипажа и собственных лошадей. Достопочтенный судья не счел нужным, однако, оказать Джулиану честь и распорядиться запрячь в свою огромную семейную карету пару старых одров, которые обычно волокли этот ковчег к молитвенному дому непорочного и всеми почитаемого господина Хаулегласа, где по четвергам вечером читалось писание, а по воскресным дням произносилась четырехчасовая проповедь. Нет, он приказал вызвать наемную карету, представлявшую тогда еще довольно большую редкость, ибо этот способ передвижения был введен только недавно; впрочем, такие кареты предоставляли уже почти все те же удобства, какими отличаются наши наемные экипажи, служащие средством для всех честных и бесчестных, законных и беззаконных связей и сообщений между людьми. Наш друг Джулиан, которому привычнее было путешествовать в седле, вскоре очутился в наемной карете и в сопровождении вооруженных до зубов констебля и его двух помощников отправился к месту назначения, то есть, как мы уже знаем, в старинную крепость Ньюгет.

Глава XXXIII

Карета остановилась перед огромными воротами Ньюгета; ворота эти были подобием врат Тартара — с той лишь разницей, что из них возвращались к жизни несколько чаще и с большим почетом; хотя и ценою таких же трудов и подвигов, с какими Гераклу или другим полубогам удавалось выбраться из ада античной мифологии, а иногда, как утверждают, с помощью магической золотой ветви.

Джулиан вышел из экипажа, заботливо поддерживаемый своими провожатыми и несколькими надзирателями, прибежавшими на помощь при первом ударе большого колокола, висевшего у ворот. Такое внимание, как нетрудно догадаться, было внушено не учтивостью, а боязнью побега, о котором Джулиан и не помышлял.

Несколько подмастерьев и бездомных мальчишек с соседнего рынка — они извлекали немалую пользу от увеличения числа покупателей, затворников тюрьмы, в связи с многочисленными арестами папистов и потому были ревностными протестантами — приветствовали его шумными криками: «Эге-ге, папист! Ого-го, папист! Будь проклят папа и все его сообщники!»

При таких недобрых предзнаменованиях и вступил Джулиан под мрачные своды, где столько людей простились с честью и жизнью. Темный, мрачный коридор вывел его на широкий внутренний двор, где множество заключенных-должников забавлялось игрою в мяч, кости и другие игры, для которых строгие кредиторы предоставляли им полную свободу, хотя эти занятия лишали их возможности честным трудом уплатить долги и содержать умирающие с голоду и нищенствующие семьи.

Но Джулиана не оставили среди этих беззаботных и отчаявшихся людей. Его повели или, вернее, потащит дальше, к низкой сводчатой двери. Заложенная чугунными засовами и запертая замками, она отворилась, чтобы пропустить его, и в ту же минуту захлопнулась. Его снова повели по мрачным переходам, в местах пересечения которых перед ними отворялись двери — либо железные решетчатые, либо из крепкого дуба, обитые железными полосами и утыканные железными гвоздями. Джулиану не позволяли останавливаться, пока он наконец не очутился в маленькой круглой комнате со сводчатым потолком, куда сходилось несколько упомянутых коридоров и которая казалась (если представить себе весь лабиринт, часть коего ему довелось пройти) центром паутины, где сходятся все главные нити, сплетенные искусным пауком.

Сходство усиливалось еще и тем, что в этой маленькой сводчатой комнате, где стены были увешаны мушкетами, пистолетами, саблями и другим оружием, а также оковами и цепями самого различного устройства, расположенными в образцовом порядке и готовыми к употреблению, сидел человек, которого вполне можно было сравнить с огромным, отъевшимся, жирным пауком, помещенным туда, чтобы сторожить добычу, попавшую в его сети.