На росстанях, стр. 74
— Что вы на это скажете? — спрашивает он.
— Молодец вы, Андрей Петрович! От души желаю вам успеха. Интересно, как вы это делаете?
— Пока что у меня есть три человека, крестьяне, и один из них мужчина весьма серьезный. На него можно положиться, как на каменную стену. По вечерам иногда он заходит ко мне, и я учу его — он неграмотный, — а вместе с тем веду беседы на разные "крамольные" темы. Приходят и еще двое, отец с сыном. Интересные люди!
— А как же вы напали на них, собрали? — спрашивает Ольга Викторовна.
— Да просто присматриваюсь к людям, прислушиваюсь к их словам, испытываю их понемногу.
— И они слушают?
— Очень внимательно. Вообще работать с ними можно. Одно только мешает — нет соответствующей литературы.
Лобанович рассказывает историю с нелегальной книжечкой.
— Кое-что у меня найдется, — говорит учительница.
— Пожалуйста, одолжите мне, — просит Лобанович.
Ольга Викторовна тотчас же встает, роется в своих потайных хранилищах и вынимает несколько тоненьких брошюрок.
— Возьмите и используйте, но только верните мне.
Лобанович бегло знакомится с книжечками и прячет их.
— Как вы думаете, Ольга Викторовна, каким образом могла попасть ко мне на крыльцо запретная книжечка?
— В Пинске, наверное, есть революционная организация, и нашелся умный человек, который догадался подбросить вам эту книжечку.
— Наверно, так оно и есть, — соглашается Лобанович.
— Я на этих днях собираюсь в Пинск. У меня там есть знакомые. Через них можно связаться с организацией. Тогда литературы будет достаточно. Вот эту работу я понимаю!
Ольга Викторовна совсем оживляется. Она только жалеет, что у нее нет пока что таких людей, с которыми можно было бы также заняться чтением нелегальных книг, но утешает себя тем, что войдет в организацию и организация ей поможет.
Они долго сидят и разговаривают. Ольга Викторовна показала толстую рукописную тетрадь, в которой переписано много разных революционных песен и стихотворений.
Возвращаясь домой, Лобанович всю дорогу думал о своей нелегальной работе и об Ольге Викторовне. В ее лице он впервые видел девушку, открыто мечтающую о революционной работе, и проникся к ней большим уважением.
XXII
За последнее время в Высоком произошли некоторые перемены. Приехал новый писарь Матей Дулеба; прежнего писаря, чернявого Романчика, забрали в солдаты.
Когда это стало фактом, старшина Захар Лемеш не на шутку загрустил и даже пришел в отчаяние. Сколько сочувствия и сожаления было высказано здесь Романчику!
— Эх, Федя, Федя, друг ты мой любимый! Не думал я и не гадал разлучиться с тобой.
Старшина опускает глаза и грустно склоняет голову, словно вдова, похоронившая мужа. И тогда уже сам писарь выступает в роли утешителя.
— Ничего, Захарка! Приедет другой писарь, будете жить и дело делать.
Говоря это, Романчик хлопает старшину по широкому плечу. Но сам он убежден, что другой писарь никогда не будет таким деловым, как он. Романчик хочет услышать это от старшины. И старшина говорит ему:
— Нет, брат Романчик, нет, Федя, не наживу я другого такого писаря, как ты.
На некоторое время они умолкают, опускают головы, вместе отдаются грустным чувствам.
— Э-э! Есть о чем горевать, — первым нарушает молчание Романчик и залихватски машет рукой. — Найдутся люди, а мой здесь и след пропадет, и память обо мне умрет.
Если бы Романчик был поэтом, он, вероятно, сложил бы самую жалостную элегию самому себе, но он только просто образованный человек, способный глубоко чувствовать. С него достаточно, если он удачно применит соответствующие чужие слова. И он приводит их из священного писания:
— "Человек — яко трава; дни его, яко цвет полевой, тако отцветут".
Старшина не знает, что ответить на это, а ответить что-то нужно. Он сначала причмокивает, а затем с неподдельной горечью говорит:
— Отцветут, отцветут! Рунда, они отцветут!
Дело кончается тем, что писарь посылает деда Пилипа за дюжиной пива.
Притащив целую корзинку пива, дед говорит:
— Не нажить нам такого панича, пусть даст вам бог здоровья.
И на его долю перепадает не один стакан пива.
Тем не менее Романчик уступает место другому писарю, его слова из священного писания оправдались: память о нем оказалась не такой прочной, как можно было думать, принимая во внимание печаль старшины. Захар Лемеш дружно живет и с новым писарем, ведь и поговорка такая есть: "Писарь со старшиной — как муж с женой". А память о Романчике так и заглохла, и только я теперь вспоминаю его, но за эти воспоминания он, может быть, и спасибо не скажет мне. И мало того что заглохла, — Захар Лемеш проявляет до некоторой степени и предательство по отношению к Романчику: не прошло и недели, как приехал сюда Матей Дулеба, а старшина уже говорит:
— О, этот, брат, еще мудрее, чем тот!
Матей Дулеба прежде был учителем, но захотелось ему попробовать хлеба волостного писаря, более вкусного и сытного. С Лобановичем Матей Дулеба чувствовал себя связанным своей недавней учительской профессией, и это послужило причиной того, что он признался Андрею, каким способом добился писарской должности:
— "Катьку", брат, подсунул графу.
Это означало: дал графу, земскому начальнику, сто рублей — на царской сторублевке красовался портрет царицы Екатерины.
Будучи писарем, Дулеба не забывает и некоторых прежних своих учительских привычек. Так, со времени учительства сохраняются у него охота и умение читать в церкви "апостола".
— Вот вы послушайте, как добрые люди читают "апостола"! — хвалится писарь.
Церковный староста Рыгор Крещик, услыхав такую новость из уст самого писаря, проникается к нему необычайным уважением. Круглое, крупное лицо старосты светится, как солнце. Угодливый смех рассыпается горохом. Он не может удержаться, чтоб не раззвонить повсюду о способностях Дулебы, и усердно подготавливает почву для будущей славы нового писаря, необычайного мастера читать "апостола".
В первый же праздничный день приходит писарь в церковь, занимает место на клиросе рядом с дьячком Ботяновским. К ним присоединяется Кондрат Крещик, сын старосты, и Кондратов сын Пятрук, которого дед хочет выучить на дьячка. И еще двое крестьян протискиваются на клирос, они также пели и порой так выкрикивали "господи, помилуй", что не одна пара глаз поворачивалась в их сторону, а кое-кто говорил:
— О, здорово, лихо его матери!
В особо торжественные дни церковного богослужения составляется самодеятельный хор. Никто им не управляет, поют вразброд, кто как умеет. Дьячок в дела управления хором не вмешивается. Он просто ничего не смыслит в регентском искусстве, но, чтобы оправдать себя, ссылается на слова священного писания: "Хвалите бога на трубах, на органах, на гуслях, на дудках, на цимбалах…" Ну, словом, кто как хочет, лишь бы только хвалил. Таким образом, у каждого певчего вырабатывается своя манера петь. В обычные же дни на клиросе стоит только дьячок и поет один. Поет он всякий раз по-разному. Начнет как человек, а кончит черт знает как — дикой, пискливой фистулой. А то просто среди пения остановится и высморкает нос, если этот певческий "инструмент" так или иначе забастует, неаккуратно выводит носовые ноты.
Не очень внимателен к богослужению и отец Николай, особенно на вечернях, когда народу в церкви мало. Вечерня пропускается быстро. Поп едва откроет рот, чтобы выкрикнуть несколько святых слов, а дьячок подхватывает их на лету либо перебивает попа и тянет свое. Иногда отец Николай, отправляя богослужение, умудряется переговорить с Крещиком о хозяйственных делах. Обычно это делается так.
Отец Николай заводит:
— "Благословенно царство всегда — ныне, и присно, и во веки веков… "
А дьячок тянет: