На росстанях, стр. 7
Матушка гнула свою линию.
— Ну так что же? Разве женихам свинью не подкладывают?
— Это было бы не по-христиански.
— Зато по-кавалерски.
— С полицией иметь дело небезопасно, — заметил отец Кирилл.
— Глушь там у вас, наставничек!
— Все вы, господа, в глуши живете, а глуши боитесь. И в глуши люди живут. Мне, матушка, даже нравится такая глушь.
— Правда, у пана подловчего дочки подрастают, — продолжала матушка все о своем, — и, говорят, старшая очень красивая, уже совсем барышней выглядит.
— Не знаю, не был у них.
— Что это вы так мало паненками интересуетесь? О, хитрите вы, наставничек!
— Есть чем интересоваться, — снова буркнул отец Кирилл.
Матушка встала, взяла папиросы, сама закурила и предложила гостям. Отец Кирилл не курил, но любил набивать папиросы и теперь взялся за эту работу.
В комнату вошла служанка-полешучка, крепкая, краснощекая девушка.
— К вам, батюшка, Апанас Коваль пришел, просит больную причастить.
— Кто у него болен?
— Женка.
— Скажи, сейчас иду, — сказал отец Кирилл. — Я скоро вернусь, здесь близко, а вы, пожалуйста, обождите меня, — обратился он к гостям.
Отец Кирилл надел теплую рясу, взял крест и все необходимые вещи и вышел.
— Эх, поповская служба! — вздохнула матушка. — Даже и отдохнуть некогда. А он слабый, больной, еле ноги таскает. Народ у нас, наставничек, грубый, дикий. Вот ваши, наставничек (слово "наставничек" матушка произносила как ласкательное от "наставник" — учитель), тельшинцы совсем другие люди. А наших вам никто не похвалит. Вы знаете, что у нас произошло? Отец Кирилл — это уже года два тому назад — был на сенокосе. Раскидал сено, сушит. А мимо едет один наш — есть здесь такой грубиян — прямо по батюшкиному сену. Отец Кирилл и говорит: "Или тебе дороги нет, или не можешь объехать, что ты по сену с конем прешься?" А тот, ни слова не говоря, схватил батюшку за волосы и давай таскать! Приходит мой батюшка, как глянула на него, — а у него космы повыдраны! Так и лезут, так и лезут!
Матушка рассказывала об этом просто, даже с каким-то юмором.
— Народ наш, надо сказать правду, грубый, дикий. Одного только урядника и боятся, одного его и уважают. А кто уж лучше может угодить им, как не отец Кирилл? — продолжала матушка. — И землю им отдал, и сенокос, и лекарства дает, и добрым словом помогает. Никогда ни в чем им не отказывает.
Через полчаса вернулся отец Кирилл, усталый и хмурый.
— Ну как же их, гадов, не ругать! — гневно проговорил он. — Черт знает чем кормят больную. И говоришь им, приказываешь — нет, свое делают! А грязь!.. Свиньи, свиньи!
Немного успокоившись, отец Кирилл сказал тихонько матушке:
— Пошли ты ей с Параской чего-нибудь.
— А все-таки, отец Кирилл, вы намного лучше тех, кто говорит о народе высокие слова.
Отец Кирилл махнул рукою.
— Вот что, други, будем обедать.
VII
Деревянная стена отделяла квартиру Лобановича от классной комнаты, и, чтоб попасть в нее, нужно было только открыть низенькую дверь. Как только рассвело и взошло солнце, начали собираться ученики. Каждый их шаг, каждое движение и слово слышны были в квартире учителя.
Еще вчера прошел староста Роман Круглый по деревне, приказывая крестьянам посылать в школу детей. То одному, то другому, встретившись на улице, староста говорил:
— Посылайте завтра детей в школу!
При этом он делал важную мину и принимал начальнический вид. Его красный кожух с широким, как заслонка, воротником появлялся в разных мостах улицы. В тех случаях, когда нужные старосте лица не встречались, он подходил к окну, стучал пальцами в стекло.
— Гей, Кондрат! Поди-ка сюда!
Если Кондрата в хате не было, староста подзывал Алену либо Параску и так же строго говорил:
— Посылайте завтра детей в школу!
Выполнив свою обязанность, Роман зашел в школу.
— Дома панич? — тихо спросил он сторожиху.
— Дома, староста, дома! — немного нараспев проговорила бабка.
Лобанович услышал этот разговор.
— Заходите, староста, заходите!
Староста раза два затрубил носом — высморкался. Дверь, соединявшая квартиру учителя с кухней, скрипнула. Одна половина ее открылась, а другая задрожала от натиска широкого плеча старосты.
Сделав лишь два-три шага, Роман прошел всю комнатку-спальню и очутился на пороге другой. Каждый его шаг отпечатывался на полу мокрым пятном — на огромных лаптях он нес столько грязи, что хорошему хозяину и навозными вилами не взять за один раз.
— Ну, как живете, староста?
— Слава богу. Как здоровье панича?
— Вот что, староста: не называйте меня паничом, потому что я не панич и батька мой такой же мужик, как и вы.
Лобанович попросил старосту присесть на кушетку, — убогие стулья, которых здесь было всего только два, вряд ли выдержали бы его дебелое, сбитое тело.
Староста, по обычаю всех полешуков, носил длинные волосы. Рыжая бородка, узкая и длинная, и немного хмурый взгляд исподлобья делали старосту похожим на бубнового короля. Глядя на его богатырское сложение, на широкую, видневшуюся из-под расстегнутой рубашки грудь с явственными следами летнего загара, Лобанович невольно вспомнил его отца Рыгора, который, как рассказывал Степан Рылка, поджимал старосту на руках, словно ребенка.
"Крепкий народ, хоть и живет в болотах", — подумал Лобанович.
— Значит, учить будете?
— Да, староста, надо начинать.
— Ну, а я уже наказал, чтобы посылали хлопцев в школу.
— Почему же только хлопцев? Надо, чтоб и девчатки ходили.
— Разве они пойдут? — махнул рукой староста. — Скажи им про школу, так будут смеяться, очень чудным это покажется им. Хотя бы хлопчики все пошли…
Лобанович, как только мог, объяснил старосте, что и девчаткам тоже надо учиться, и доказывал, почему это нужно.
Староста слушал, прижмурив глаза, и только поддакивал:
— Это так, паничок…
— Это вы справедливо говорите.
— Известно, так.
— Что правда, то правда.
Но учитель видел по лицу старосты, что никакие аргументы не могли убедить его в том, что девчатам нужна наука. Что наука нужна мужчинам (а науку староста понимал как умение читать, писание же — лихо его бери, без него легче обойтись!), староста не спорил. Служебные Дела вынуждали его ходить в волость, а там напихают ему в сумку целую кучу бумаг и приказов. То повестки на суд нужно доставить по принадлежности, то недоимку взыскать с кого-нибудь, то письма передать.
В этих случаях у старосты был свой особый порядок. Он клал повестки с повестками, письма с письмами, недоимки с недоимками. И здесь голове его приходилось поработать немало. Он расспрашивал в волости, кому повестки, и здесь же складывал их в таком порядке, в каком их следовало передать, в зависимости от того, кто где живет. Скажем, повестка для Микиты Телушки, который жил в этом конце улицы, клалась первою, за ней шла другая, третья и т. д. После этого староста запоминал тех лиц, кому повестки предназначались. Таким же образом поступал он и с недоимками. Для писем был у него другой порядок. Прежде всего их было немного, и конверты были разные и по цвету и по величине. Вот это, в синем конверте, надо отдать Гавриле Железному, в белом — Язепу Нырку, а это, помятое и засаленное, — вдове Текле. Ну, а если и перепутаешь их, не велика беда — сами разберутся, когда будут читать поклоны. Это уж лучше сумеют сделать бабы.
Забрав все бумаги, староста несколько минут стоял и размышлял, словно сам себе сдавал экзамен. Можно было сорок раз окликнуть его или выстрелить в нескольких тагах от него — все равно ничего не слыхал тогда староста. Сдав экзамен, Роман сразу делался веселее, с лица сходила напряженность, в которой часто чувствовалось страдание, и уже обыкновенным человеком шел он, куда ему нужно было. А если в его памяти утрачивалась какая-нибудь деталь, староста внезапно останавливался посреди улицы, смотрел на бумаги, смотрел долго и напряженно. При этом он покачивал головой и часто терял надежду отыскать эту пропавшую деталь. Тогда он снова брел в волость и нес на своем лице явственную печаль.