На росстанях, стр. 68
Дьячок сидит, время от времени посматривает на свои вывернутые пальцы, о чем-то думает, и хитроватая улыбка мелькает в его прищуренных глазах.
Неинтересно сидеть со старым дьячком. Сухой и пустой, как обмолоченный сноп. Какой-то старческий скептицизм сквозит в каждом его слове, затхлостью прошлого отдает его речь, и сам он, пропахший обветшалыми и бездушными церковными канонами, лампадным маслом и воском церковных свечей, кажется неприятным архаизмом, враждебным всему, что свежо и молодо.
Время от времени учитель украдкой бросает взгляд на дьячка: "И был же когда-то человек молодым… Какой он был в юности? — мелькают мысли у него в голове. — Вероятно, были у него тогда какие-то стремления, чего-то ждал от жизни человек. И как он сделался таким заскорузлым, сухим и черствым?"
Дьячок начинает его раздражать, злить, мешать ему. А тот сидит себе, покуривает папиросы соседа, разглядывает свои кротовьи лапы-руки. Лобанович не знает, о чем говорить с ним, как поддержать разговор. Вместе с дьячком и он переводит глаза на его руки, останавливает на них свое внимание. Наконец не выдерживает и спрашивает:
— Отчего это у вас такие руки, Амос Адамович?
Амос Адамович — так зовут дьячка — смотрит на свои странные лапы, растопырив пальцы, усмехается и говорит:
— От старости и от ревматизма. Стареет человек — изменяются и формы его тела. Не красит, милый мой, старость человека… А вы знаете, чем лечусь я от ревматизма?
— Чем?
— Крапивой. И очень помогает.
— Как же вы лечитесь крапивой?
— Рву крапиву и бью его по рукам. Нахлещешь их — и сразу легче становится. А доктора не знают лекарства от ревматизма. Крапива — самое лучшее лекарство.
— А зимой как вы лечитесь крапивой?
— Зимой хуже: не растет крапива. Это хорошо свеженькой.
Дьячок начинает рассуждать о большой ценности крапивы. Чтобы здоровым быть, не мешает иногда всего себя посечь крапивой. От крапивы он переходит к прошлому. В старину люди никаких докторов не знали и были здоровые. Вообще прежде жилось лучше. Продукты были дешевые. За три копейки черт знает чего можно было купить. И люди были лучше.
Ведет разговор Амос Адамович неинтересный, много раз слышанный. Вспоминает какого-то исправника, как тот из сметаны масленку [Масленка — творожистая сыворотка, остающаяся от сметаны после отделения масла] делал.
Бедный учитель то и дело смотрит на часы, а дьячок не замечает этого. Кажется, он никогда не уйдет отсюда.
Так проходит весь вечер.
— Вы, должно быть, поздно спать ложитесь? — спрашивает учитель.
— Как когда, — отвечает дьячок и снова сидит, смотрит на свои вывернутые пальцы.
"Ах, чтобы ты лег и не проснулся больше!" — думает Лобанович и не может дождаться, когда его гость уйдет.
XVIII
Начало ноября.
Вечер.
Лобанович сидит в своей любимой комнатке. На столе горит лампа под светлым абажуром. В окна глядит густой мрак. Низко свисают седые тучи, сея мелкий дождь. Тихо и глухо. Только из кухни доносится голосок Юсты, поющей песенку, да изредка скажет что-нибудь своей дочери Ганна.
Учитель просматривает бумаги, присланные сегодня с почты через волость. С почтой пришла и газета "Гражданин". Редактор этой газеты — князь Мещерский. Отвратительная черносотенная газетка "сверхпатриотического" содержания. Высылается в школы бесплатно, издается на казенную субсидию для распространения монархических идей. В газете помещаются и соответствующие рисунки. В этом номере также есть рисунок: царь Николай II сидит за столом среди книг и бумаг с пером в руке. Выражение его лица глубокомысленное и озабоченное. А где-то на заднем плане суетится народ, занятый своими делами. Под рисунком подпись: "Народ веселится, а царь работает".
Лобанович смотрит на рисунок, и по его лицу пробегает ироническая улыбка. Потом он хватает газетку и швыряет куда-то в угол.
"Мерзость!"
Возле школьного крыльца со стороны выгона слышатся чьи-то шаги, а затем осторожный стук в дверь.
"Кого это еще нелегкая несет?" — думает учитель и идет к двери, подняв на всякий случай с пола "Гражданина" князя Мещерского.
— Кто? — спрашивает Лобанович.
— Учительница, — слышится за дверью молодой девичий голос.
Визит незнакомой учительницы, да еще в поздний час, его сильно удивляет. Он открывает сначала дверь в свою квартиру, чтобы виднее было, так как в сенях темно, и впускает учительницу.
— Заходите, будьте любезны.
Учительница входит в темноватую комнату и останавливается.
— Проходите дальше — там светлее и теплее.
— Но прежде нужно познакомиться. Ольга Андросова… Не испугала я вас? — спрашивает учительница и смеется.
— Если пугаться учительницы, то лучше пойти и утопиться в Пине.
— Вы простите меня. Еду в свою школу, в Купятичи, и по дороге к вам заехала.
— И очень хорошо сделали. Разденьтесь и немного посидите. У меня как раз и самовар сейчас будет готов.
Ольга Андросова еще совсем молодая девушка. Год, как окончила гимназию. Смуглая, круглолицая, живая и быстрая. Фигурка у нее стройная, складная. Темные волосы подстрижены. Глаза бойкие и смелые.
— Вы еще не были в своей школе?
— Нет, не была. И не знаю, какая она там. А вы уже давно здесь?
— Скоро два месяца будет.
— И работу начали в школе?
— Начал. Второй месяц как занятия идут.
— Охти мне! Как же я отстала от вас!
— Почему же так поздно вас назначили?
— Назначили меня с первого октября. Ну, пока пришло назначение, — а живу я на Смоленщине, — да пока приехала сюда, да в Пинске немного у знакомых побыла, вот и опоздала.
— Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.
Андросова — бойкая, общительная девушка. Не прошло и пяти минут, как они разговорились, словно давно уже были знакомы. А когда Ганна принесла самовар, учительница взяла у нее полотенце, стала вытирать стаканы, попросив на это разрешение, и сама налила чаю хозяину и себе. Она пила чай и рассказывала о том, как добиралась сюда. Заговорившись, курила и, видимо, чувствовала себя здесь очень хорошо.
Но в самый разгар чаепития и разговора в окно постучал возчик. О нем здесь и забыли. Возчик этот — крестьянин из Купятич. Ему надоело стоять возле школы, и он забарабанил в окно.
— Скоро поедем?
Ольга Викторовна посмотрела на Лобановича.
— Я и забыла, что мне ехать нужно. Что ж, буду собираться.
— Ольга Викторовна! Отправляйте вы свою подводу домой, а сами ночуйте здесь. Уже ночь, а пока доедете, еще пройдет час. А в школе вашей, наверно, холодно и, возможно, никого нет. Говорю вам, отбросьте всякие церемонии и оставайтесь ночевать. Завтра пойдете в волость, — а в волости вам все равно надо побывать, — возьмете подводу и поедете.
Учительница смотрит на Лобановича.
— А знаете, — говорит она, — вы подаете мне гениальную мысль.
Лобанович выходит во двор.
— Поезжайте домой, — говорит он подводчику. — Учительница здесь останется.
— Здесь так здесь. Но зачем я битый час стоял?
Возчик поворачивает коня, бубнит что-то себе под нос и отъезжает.
Лобанович возвращается в квартиру, а Ольга Викторовна по какой-то аналогии вспоминает один случай из своей жизни и рассказывает о нем.
— Однажды в Смоленске останавливает меня оборванный человек интеллигентного вида: "Дайте мне, барышня, на выпивку". — "Сколько же вам дать?" — спрашиваю. Оборванный человек глубокомысленно приставляет палец ко лбу. "Представьте себе, барышня, впервые в жизни наталкиваюсь на такой вопрос! Ну, дайте, чтобы можно было червяка залить". — "Понятие "залить червяка" — вещь неопределенная и растяжимая: одному и "крючка" достаточно, а для другого "крючок" — капля в море", — замечаю ему. "Совершенно справедливо. Я именно из категории тех, для кого "крючок" — капля в море… "