На росстанях, стр. 142
К Янке и направился Андрей Лобанович, взяв небольшой кусочек сала и "крючок" горелки.
Вода в Немане шла на убыль. Микутичские крестьяне говорили, что сейчас и курица перейдет реку вброд. Лобанович перебрел Неман и минут через сорок подходил к Нейгертову, где жил Янка. В нем была только одна уличка. Сам житель деревни, Янка так определял длину своей улицы: в определенный час, на рассвете, в одном и другом конце деревеньки выходили во двор, встав с постели, дед Матвей и дед Авсей. Они делали свое дело, смотрели на звезды, на небо, гадали о погоде. И каждый звук, издаваемый одним дедом, был хорошо слышен другому.
Лобанович переступил высокий, почти полуметровый порог и остановился возле двери. В хате, кроме Янки, никого не было.
— Здравствуй, Янка! Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек!
Янка не ждал прихода приятеля. Он сидел за простеньким крестьянским столиком и читал книжку "Так говорил Заратустра". В углу над столом висели образа в примитивной, самодельной оправе, но под стеклом, чтобы мухи не загрязняли лица святых угодников. На одном конце столика лежала завернутая в домотканую скатерть краюшка хлеба. Хлеб, как бы его ни было мало, не должен сходить со стола.
Янка удивился и обрадовался.
— Кого я вижу! Не обманывают ли меня мои глаза?! — воскликнул он и выскочил из-за стола. — Приветствую человека, ищущего себе погибели, чтобы стать человеком! — добавил Янка и горячо поздоровался с приятелем.
— Вот этого я от тебя еще не слыхал. Не у Ницше ли заимствовал? — спросил Лобанович.
— У него, собачьего сына! — признался Янка.
Усадив Андрея на лавку, он выразил сожаление, что в хате никого нет, все в поле, а потому угостить друга нечем и некому.
— Не единым хлебом жив человек, — отозвался Лобанович. Он знал, что семья Янки жила бедно. — Я пришел не для того, чтобы ты меня угощал.
Помолчав немного, Лобанович добавил:
— Может быть, действительно ты недалек от истины, когда говоришь о человеке, который ищет себе погибели, чтобы стать человеком.
Лобанович достал из кармана письмо Власюка.
— Вот, прочитай!
Взяв письмо, Янка впился в него глазами, а Лобанович наблюдал, какое впечатление производит письмо на приятеля.
Кончив читать, Янка молча и долго глядел на Андрея. По лицу видно было, что он обрадован.
— Вот это новость! Я же тебе говорил, что нашего брата бездомного бродягу голыми руками не возьмешь и от земли не оторвешь: ведь его корни глубоко сидят… Валяй, братец, обеими руками благословляю тебя в дорогу. Пусть будет она посыпана желтеньким песочком!
Янка крепко пожал руку Андрею.
— Так ты советуешь ехать?
— От всего сердца!
— Ну, если так, давай пить магарыч!
Лобанович вытащил "крючок" горелки, поставил на стол и положил сало, завернутое в бумагу. Янка с восхищением смотрел на это добро.
— А, братец ты мой! Пусть будет благословен тот ветер, который занес тебя в мою хоромину!
Янка живо метнулся к деревянному шкафчику и достал оттуда вместительную крестьянскую чарку, быстро развернул скатерть, отрезал два ломтя хлеба. Лобанович тем временем откупорил "мерзавчик" и налил чарку.
— Давай, Янка, выпьем за тех, у кого, как причастие, лежит на столе краюшка хлеба, с такой любовью и уважением завернутая в простенькую, домотканую скатерть. Пусть этого хлеба будет больше, и пусть не добавляют в него мякины либо толченой картошки. Пусть свободно, счастливо и богато живут трудовые люди!
— Смотри ты, какой из тебя оратор! — заметил Янка, а Лобанович опрокинул чарку, налил в нее горелки и передал приятелю.
Янка взял чарку.
— Хоть и велико мое желание выпить эту чарку, но еще сильнее желание также сказать что-нибудь перед тем, как выпить. Лети же, мое слово, далеко в свет! Вырвись из этой низкой хаты, где даже нет пола, пробейся сквозь соломенную крышу, бомбой взорвись в панских дворцах, в кабинетах царских сатрапов и в самой царской резиденции и крикни им: "Подохните вы все, окаянные обдиралы, обидчики, палачи, на радость простым трудовым людям!" — Одним духом Янка опорожнил чарку.
— А здорово ты сказал! Затмил ты меня, Янка. Молодец!
Янка взял кусочек хлеба и сала.
— Перед тобой, Андрей, я могу произнести речь, а вот если бы я выступал перед толпой людей, ничего не вышло бы, — признался Янка.
— Ведь тебе и не приходилось выступать перед народом. Практика, брат, нужна! — поддержал приятеля Андрей.
Хоть "крючок" и не очень большая мера, но все же друзья заметно повеселели, когда осушили его.
— Что же, Янка, — сказал Лобанович, — не пойти ли нам искать своей погибели? Что мы будем сидеть так?
— А куда думаешь пойти? — спросил Янка.
— Среди микутичских окрестностей для меня малоизвестным осталось одно место: я никогда не ходил еще в Панямонь занеманскими полевыми дорогами. Давай прогуляемся!
— С тобой я готов идти какими угодно тропинками, какими угодно дорогами на самый край света.
— А знаешь, почему я хочу заглянуть в Панямонь?
— Может, и знаю, но не знаю, — ответил Янка.
— Совесть, братец, не дает мне покоя с того дня, когда я разбил жбан старой матери Базыля Трайчанского. Меня немного, а может быть и очень, волнует то, что вину она возложила на тебя. И ты мне скажи: зачем обижать старую и добрую женщину, которая годится нам в бабки? Этот жбан, быть может, ее друг, старый спутник ее жизни, а мы учинили такое свинство! Если я не искуплю своего греха перед доброй теткой Соломеей, бог покарает меня самого! — шутливо-трагическим тоном произнес Лобанович.
— Бог? — спросил Янка.
— Ну, пусть не бог, а судьба. Знаешь, Янка, никакой глупости, никакого свинства со стороны человека по отношению к другим людям жизнь не прощает… Это мелочь, но все это верно.
— Мне нравится, Андрей, все, что ты сказал сейчас. Но как мыслишь ты себе искупить свой "грех"? — спросил Янка.
— А вот как. Сегодня базарный день в Панямони. На ярмарке нас более всего должны интересовать гончары, купим самый большой муравленый жбан, какой только найдется у них. На этом жбане я наклею этикетку с такой надписью: "Дорогая тетка Соломея! Не гневайтесь вы на нас и особенно на Янку: жбан разбил не он, это наша общая с ним вина". И подпишусь. Она поверит, так как знает меня с малых лет.
— А если мы не найдем такого жбана? — спросил Янка.
— Тогда мы закажем гончару вылепить еще больший жбан и с двумя утками, — ответил Лобанович.
XIX
Пассажиров в вагоне было не так много. Лобанович примостился на скамейке возле окна и любовался все новыми и новыми картинами, написанными щедрой природой на каждом кусочке земли, а также и созданными трудом человека. Какая глубокая, невыразимая красота скрыта в этом совместном творчестве человека и природы!
Одно только не радует: наступившие вдруг холода и засуха задержали рост хлебов на полях и травы на лугах. Особенно бросаются в глаза своим убожеством яровые на узких полосках, что поднимаются на песчаные пригорки и, достигнув середины, скрываются на их противоположных склонах. Совершенно иначе выглядят помещичьи поля, составленные из лучших кусков земли и собранные в широкие массивы, окружающие панские усадьбы и фольварки. Вовремя посеянные, богато унавоженные, пышно растут здесь озимые и яровые и стойко переносят невзгоды весны.
Лобанович внимательно присматривался ко всему, что попадалось на глаза во время быстрого бега поезда, с каждой минутой уносившего его все дальше и дальше от Микутич, от Нейгертова, откуда еще позавчера брели они с Янкой неведомой ему прежде полевой дорогой. Возле дороги стояла пышная, старая сосна, вершину которой давно видел Лобанович, проходя по одному пригорку, неподалеку от Микутич. Не раз останавливался он там, чтобы полюбоваться сосной. Он смотрел на нее в подзорную трубу, купленную когда-то в Пинске. До одинокой сосны было шесть верст от того пригорка. И вот недавно Лобанович вместе с Янкой вплотную подходил к очаровавшему его дереву. И сейчас оно стоит в глазах Андрея.