На росстанях, стр. 14
Женщины разрумянились, словно пироги под пасху у хорошей хозяйки. Бабинич совсем осоловел, глаза его пожелтели и ворочались, как точило в руках неумелого кузнеца. Его нескромная болтовня уже не производила большого впечатления: к ней прислушались и притерпелись, и она как бы получила здесь права гражданства. На это, видимо, обратил внимание и сам Бабинич, — в его болтовне начался перелом, с каждым разом он заходил все дальше и дальше. Несколько раз жена закрывала ему рукой рот и сама хохотала. Подгулявшие женщины запели какую-то песню, а Бабинич закричал на всю комнату, требуя к себе внимания. Все замолчали, ожидая, что он скажет. Бабинич отпустил такие словечки об их пении, что и привычные женщины повскакивали с мест.
Панна Марина куда-то спряталась, а ее сестра, жена Курульчука, разгневалась и сказала:
— Нет, куманек, не приду я больше к вам.
— Ну, не буду, не буду! — давясь дымом махорки, смехом и кашлем, проговорил Бабинич. — Не буду, пускай вас холера задушит!
Лобановичу наконец опротивели эта пьяная гулянка и эта грязная болтовня. Его только очень удивляло, как могла быть в такой компании панна Марина. Ему было стыдно и за себя и за нее. Встать и уйти, что он уже несколько раз порывался сделать, Лобанович не решился, не желая обидеть хозяина и гостей. Он должен был досидеть до вечера, пока Бабинич не встал, шатаясь, и не исчез надолго за дверью.
Вместе с Курульчуками и панной Мариной вышел учитель от Бабинича. Курульчуки и панна Марина просили его быть с ними знакомыми и заходить к ним.
XIII
— А вас здесь паненка спрашивала, — доложила бабка учителю, как только он вернулся из гостей. — "Где же, говорит, бабка, твой панич?" — "Пошел, говорю, паненочка, куда-то на чугунку". — "А я, говорит, хотела попросить книг у панича".
— Хорошо, бабка, книги я подберу.
Лобанович покопался в своих книгах и отобрал две: томик рассказов Короленко и небольшую повесть Сельмы Лагерлеф "Легенда одного дома".
Лобановичу хотелось самому передать книги, и панна Ядвися, как догадывался учитель, вероятно, рассчитывала, что он сам принесет их. Книги здесь были только предлогом. Но Лобанович вдруг заупрямился. "Нет, не пойду", — сказал он себе.
— Вот, бабушка, книги, отнеси их, пожалуйста, паненке.
— Хорошо, паничок.
Бабка немного постояла, раздумывая о чем-то, но ничего не сказала и вышла.
Лобанович, сказать правду, сердился на Ядвисю после того вечера, когда у пана подловчего был в гостях Суховаров, и решил не показываться там. Кроме того, другая девушка сильно заинтересовала его и частично заслонила собой Ядвисю.
Невольно Лобанович сравнивал этих двух девушек. Панна Марина тихая, серьезная, вероятно с очень доброй душой. Ядвися, бесспорно, уступала ей в красоте, но дочь подловчего привлекала учителя тем, что это была натура яркая, более богатая и многосторонняя, более живая, хотя характер ее и не вполне еще сложился.
Лобанович усмехнулся. Ему припомнилась сказка про осла. Голодный осел очутился меж двух стогов сена. Он стоял и рассуждал, к какому стогу ему направиться. Рассуждал до тех пор, пока не протянул ноги.
В конце концов Лобанович пришел к заключению, что достоинства этих двух девушек предохраняют его от того, чтобы влюбиться в одну из них, и ему стало весело.
— Занесла, паничок, ваши книги. Барышня просила передать вам спасибо. "А почему, говорит, панич не пришел?" — сказала, возвратясь, сторожиха.
По правде говоря, учителю хотелось повидать Ядвисю, тем более что после того, как в гостях у подловчего был Суховаров, они не встречались. И как ни хитрил Лобанович сам с собой, чем ни объяснял свое душевное состояние, но одного не мог побороть в себе — постоянной потребности думать о панне Ядвисе. И что бы он ни делал, чем бы ни были заняты его мысли, нет-нет и встанет перед ним Ядвися. И чем ближе был он к ней, тем сильнее чувствовал власть этой девушки над собой. В гостях, видя перед собой другую девушку, он ни разу не вспомнил о своей соседке. Теперь же, словно в отместку за это, образ панны Ядвиси неотступно был у него перед глазами, дразнил его, куда-то звал и смеялся. А дом пана подловчего светился ярким, манящим светом. Сейчас там, наверно, одна панна Ядвися с сестрой; ведь пан подловчий целыми днями разъезжает по округе — принимает сено от полешуков для графа Потоцкого; паненки, вероятно, рассматривают, а может, читают его книги. Дом пана подловчего выглядел так, словно хотел сказать учителю: "Неправда! Ты все же ко мне придешь!"
"Что за наваждение? — проговорил про себя Лобанович. — Или у меня нет сил взять себя в руки? Еловые шишки! Сказал сегодня: горелки пить не буду — и не пил. Сказал: не пойду к Ядвисе, — значит, так тому и быть!"
Учитель снял со стены скрипку, настроил кое-как струны и начал водить по ним смычком. Играл он совсем слабо, но взялся за скрипку, чтобы разогнать ненужные мысли. Он даже пытался выразить игрой свое настроение, но из этого ничего не вышло. Скрипка, как заметил сам музыкант, ревела, словно голодная корова, завидевшая своего хозяина. Он бросил скрипку на стол, свернул папиросу и, подумав мгновение, оделся, взял палку и вышел.
В кухне возле печки стояла сторожиха, а на скамеечке за столом сидела ее приятельница Настя.
— Куда же это вы, паничок? — спросила старуха.
— Пойду, бабушка, ловить того черта, который твоего Михалку напугал, — серьезно ответил Лобанович и вышел во двор.
Уже давно стемнело, и в хатах везде светились огни.
В одном конце села, возле переезда, пели деревенские девчата, и отголоски их однотонной песни доносились сюда волнами мягких, печальных звуков. Простая мелодия, слегка смягченная расстоянием, волновала молодого учителя, как смутный, неясный призыв, и вместе с тем углубляла его грусть. Темный лес, стоявший невдалеке за деревней, смотрел хмуро, словно говорил: "Не слушай ты этих песен — в них твоя отрава. Беги отсюда — здесь все пропитано сердечной отравой". Но учитель стоял и слушал девичьи песни.
"Почему они такие печальные? Почему мало разнообразия в их мотивах, так мало, что трудно сказать, о чем поют девчата, о грусти или радости, — ведь когда ни слышишь их напевы, они всегда невеселые… Не однотонность ли здешней природы, не эти ли кривые бесконечные дороги среди лесов и болот наложили на них свой отпечаток?"
В нескольких шагах от Лобановича бесшумно, словно тень, вынырнула из темноты женская фигура. Поравнявшись с оградой школы, женщина замедлила шаг, вглядываясь в освещенные окна квартиры учителя, — уходя, учитель забыл погасить лампу.
Заметив учителя или только догадываясь о том, что это он, женщина пошла быстрее, незаметно поворачивая в ту сторону, где стоял Лобанович, затем прямо направилась к нему.
— Вам, должно быть, скучно одному? — спросила она тихо молодым, грудным голосом, в котором слышался затаенный призывный смех.
Лобанович почувствовал, как голова его закружилась, будто во хмелю, и по всему телу пробежали искры. Он был уже немного предупрежден и знал, что в глухих деревнях Полесья, в связи с проникновением туда так называемой "культуры", попадаются такие молодицы, которые набиваются сами на компанию. Целый вихрь разнообразных чувств охватил молодого парня. Но он пересилил себя и грубо ответил:
— Не думаешь ли ты, что мне будет весело с тобой?
Молодица, видимо, не ждала такого ответа. Ее женское самолюбие было сильно задето, но она не показала этого.
— Ха-ха-ха! — игриво засмеялась она. — Разве вы святой или калека? — И уже другим, явно презрительным тоном добавила: — Вы, может, думаете, что я шла для того, чтобы вас веселить?
Лобанович, занявший уже определенную позицию и почувствовавший себя также задетым, не мог переменить тон и с внезапной злостью, дрожа, крикнул: