На росстанях, стр. 12

Иногда Лобановичу казалось, что школа отстает, что результаты достигнуты незначительные и что вообще он неважный учитель. Нужно применить здесь что-то новое, нужно оживить школу, так как методы его занятий устарели и, вероятно, перестали быть интересными для детей. В такие минуты настроение его падало, ему становилось не по себе.

"Надо будет наведаться к Турсевичу и посмотреть, как он ведет свое дело", — подумал Лобанович и твердо решил в первый же праздник поехать к своему старому учителю.

Он обдумал маршрут. Правда, маршрут этот простой: пойти на разъезд, как-нибудь сесть на товарный поезд и поехать. От станции его приятель жил версты за две, а езды полстанции. Если же не удастся поехать поездом, то у него молодые ноги, к ходьбе привычные. Разрешив, вопрос таким образом, Лобанович успокоился и хотел засесть за книгу.

Как раз в эту минуту вошла бабка.

— А что, паничок, чай пить будете?

— Чай? — спросил учитель и запел:

Бабка, обхватив руками щеки, начала смеяться.

— Смешной вы, паничок, ей-богу… Ах, пускай бы вы здоровеньки были!

— А знаешь, бабка, что я надумал?

— Бог вас знает, паничок.

— В это воскресенье, бабка… Там никого нет? — тихо и таинственно кивнул наставник в сторону кухни.

— Нету, паничок! — тихо ответила бабка, приготовившись услышать что-то весьма интересное.

— Так вот, бабка, даже не в воскресенье, а в субботу на ночь надумал я поехать в гости к тому паничу!

— А я, паничок, думала, что вы скажете о другом, — сказала, смеясь, бабка. — Почему же, паничок, не поехать? Известно, соберетесь…

Дверь в кухню стукнула, и туда кто-то вошел.

— Это, должно быть, бабка, к тебе кто-то лечиться пришел.

Бабка быстро повернулась и в дверях встретилась с Чэсем.

— Папка просил, чтобы вы зашли к нам, — проговорил Чэсь Лобановичу.

— Хорошо, Чэсь, я сейчас приду. У вас там, может, кто-нибудь есть?

— Пан Суховаров с разъезда.

— Ах, Чэсь! Как же это ты такую штуку мне в школе отколол? — вспомнил Лобанович, как Чэсь, сидя на уроке славянского языка, скрутил бумажку трубочкой и засунул ее в ухо Кондрату Круглому.

Чэсь опустил голову в знак признания своей вины и стоял так, понурившись.

— Не делай ты, братец, так никогда.

Чэсь вышел. Немного обождав, вышел и Лобанович.

За столом у подловчего сидел помощник начальника разъезда Суховаров, неженатый, еще молодой хлопец, одетый в парадный мундир; он покручивал свои черные усики. На диване против него сидела Ядвися в красивой красной кофточке, которая очень ей шла. Ее черные пышные волосы были перехвачены красной лентой. Ядвися выглядела очень интересной. Темные глаза ее с длинными ресницами словно рассыпали лучи, искрились неподдельным весельем.

Лобанович подошел к ней и поздоровался. Ядвися познакомила его с помощником и спросила:

— Что это вас не видно?

— А я, видите ли, немного закопался в школе…

— Представляю, какое это удовольствие сидеть весь день с деревенской детворой! Натаскают лаптями грязи, дух тяжелый, — проговорил Суховаров.

— Пан Лобанович влюблен в свою школу, — сказала Ядвися.

— А может быть, в вас, панна Ядвига? — спросил помощник и вскинул на нее свои оловянные глаза.

Видно было, что помощник хотел один завладеть вниманием Ядвиси, а учителя оттереть. Он считал себя очень интересным кавалером, с которым учителю тягаться никоим образом нельзя.

— О нет! У пана Лобановича есть более счастливая, чем я.

Одно мгновение Ядвися помолчала, как бы сильно опечаленная, но из глаз у нее так и сыпались искры смеха.

— Пан Лобанович отдал сердце своей бабке!

Сказала и залилась самым веселым, сердечным смехом. Смеялись также и маленькая Габрынька и Суховаров. Смеялся и пан подловчий, вошедший в этот момент к гостям.

А Ядвися еще добавила:

— Сядут с бабкой возле стола и воркуют до самой полуночи.

"Однако же ты охотница посмеяться", — подумал учитель и также шутливо ответил:

— Ну что ж, любить молодую и красивую каждый сумеет, а вот влюбиться в старую — это уже другое дело.

— Так, так, — сказал Суховаров, — для этого надо иметь особый талант.

— У пана Лобановича и есть этот особый талант, — промолвила Ядвися.

— Что это, паночку, она к вам прицепилась? — спросил подловчий.

— Не знаю, — ответил Лобанович. — На свете, дорогой сосед, так бывает: кто кого любит, тот того и чубит.

— Ха-ха-ха! — засмеялся пан подловчий. — Что, Ядвиська, получила?

А Ядвися как ни в чем не бывало спокойно, даже серьезно, спросила:

— А разве бабка таскает вас за чуб, пане учитель?

— Браво! Браво! — захлопал в ладоши помощник.

Баранкевич громко засмеялся.

— Так вас, пане учитель, бабка за чуб таскает? — спросил он, не переставая смеяться.

Общий смех не дал Лобановичу возможности ответить, и верх остался за Ядвисею.

Разговор пошел в другом направлении, и говорил теперь больше помощник. Говорил он гладко и остро и часто вызывал веселый смех своих слушателей и слушательниц. Панна Ядвися часто поднимала на него темные выразительные глаза из-под тонких дужек бровей. Лобанович молчал. У него было такое ощущение, будто он чем-то задет и обижен. А пан Суховаров очень заинтересовал Ядвисю рассказами о Вильне и театрах. Сам он немного пел, но только под гитару. В следующий раз обещал он прийти с гитарой, о чем панна Ядвися его очень просила. За все это время она ни разу не взглянула на своего соседа Лобановича.

— А ты, Ядвиська, пожалуйста, спой, — обратился пан подловчий к дочери.

— Пан Суховаров смеяться будет, — проговорила Ядвися, опустив глаза, а затем вскинув их на помощника.

— Что вы! Что вы! — запротестовал Суховаров, прося ее спеть.

Ядвися стала в уголке возле кафельной печи и запела:

Голос у нее был молодой, свежий, сочный. Пела она с неподдельным чувством. Лобанович слушал, и какая-то печаль охватила его. Ему хотелось подойти к девушке и спросить ее: "Скажите, какое горе у вас на сердце?"

Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза, и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.

Прощаясь после ужина, панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа заходить к ним вечерами.

XII

Лобанович почувствовал, что на душе у него неспокойно. Что привело его в такое состояние, он и сам не мог бы определить. Не было у него теперь и прежнего ощущения полноты жизни и душевной ясности. То одно, то другое начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно разделился на части, не имевшие тесной связи между собой. Чувство какой-то неудовлетворенности портило ему настроение.

Лобанович долго ходил по комнатке, обдумывал тот более или менее твердый и четкий распорядок своей жизни, который он считал необходимым установить. Нужно глубже заглянуть в самого себя и заняться чем-нибудь значительным и серьезным, не тратить времени на такие пустяки, как вечера в компании лиц вроде Суховарова, который даже ничего хорошего не видит в его школьной работе. Суховаров ему не понравился. "Хлюст, — мысленно назвал его учитель, представив себе его облик, масленые глаза, которыми он оглядывал Ядвисю, немного отвисшую губу. — Грош ему цена!"

Учитель долго ходил по комнатке. Когда приближался к лампе или отдалялся от нее, тень его то удлинялась, то укорачивалась, а на стыках стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку. Несколько раз невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о панне Ядвисе. Может быть, и Суховарова невзлюбил за то, что она отдавала явное предпочтение ему…